* * *
Однако же, несмотря на преклонные годы, она по-прежнему оставалась острой на язык:
– Сколько лет вы дадите графине де Б"""? – спросила она Шазо.
– Думаю, она на пятом десятке!
– Разве? Я так не думаю… А впрочем… Да, на пятом десятке… До Рождества Христова…
Ее глаза светились от удовольствия, как у мальчугана, совершившего ловкую проделку. Любо-дорого было послушать ее суждения о некоторых новых течениях, в частности, о мини-юбках, которые она изрекала надтреснутым голосом крестьянки:
– Ныне молодые женщины одеваются не то как клоуны, не то как совсем маленькие девочки… Они не правы. Мужчины не любят маленьких десятилетних девочек, а если и полюбят, то потом задушат…
* * *
При всем при том одиночество оставалось для нее большой проблемой. Кто любит ее? Кто думает о ней после смерти ее друга-поэта? Большинства ее друзей нет в живых. Она была обречена разделить страшную судьбу чересчур богатых людей, которые не могут поверить в то, что они безразличны тем, кто их окружает… в том числе собственной семье… Однажды в студии секретарша сказала ей:
– Мадам, ваш племянник спрашивает, может ли он повидать вас… Он будет очень счастлив…
– Извините, это не нужно. Скажите ему, что он может пройти в кассу, как обычно.
Однажды, впав в меланхолию, она заговорила со своей внучатой племянницей Тини Лябруни и, обратив к ней взор маленького грустного фавна, поведала ей о сокровенном:
– По существу, права ты, Тини. У тебя муж, дети, а я одинока. У меня жизнь не удалась.
К счастью, она по-прежнему была окружена людьми, которые помогали ей и восхищались ею. С 1954 года она дала ответственные поручения по ведению своего Дома моделей Лилу Маркан – сестре актера Кристиана Маркана и супруге журналиста газеты «Экспресс» Филиппа Прумбаха. Вплоть до 1971 года Лилу играла столь важную роль в ее повседневном существовании, что рисковала этим поставить под удар гармонию своих отношений с супругом. Со своей стороны, психоаналитик и писатель Клод Дале одарил Габриель в последние десять лет ее жизни своей неусыпной дружбой.
Тем не менее каждый вечер, едва спускались сумерки, Коко охватывал приступ тоски – груз одиночества становился для нее совершенно невыносимым. Тогда она стала затягивать рабочий день допоздна – к большому огорчению персонала Дома Шанель. Мысль об обеде в одиночестве приводила ее в ужас.
– А ваши друзья?
– А что друзья! У женщин нет друзей. Их либо любят, либо нет.
* * *
Все же она продолжала по вечерам наносить визиты – то к Лазаревым, то к Эрве Миллю, на рю де Варенн. Как-то она отправилась в сопровождении Эрве Милля в «Гранд-опера»; с ними в компании был также критик Матье Гале, который пометил в своем дневнике: «Удивительным шармом обладает эта престарелая дама, еще почти желанная под своими румянами. Взгляд у нее остается живым, улыбка ироничной и требовательной (…), а походка величавой».
Тем не менее она предпочитала принимать гостей сама; Лилу Маркан брала на себя хлопоты об обедах. Но, страшась остаться одной после ухода гостей, она старалась затянуть общение до неурочного часа, а прощаясь, продолжала разговоры на лестничной площадке… и до самых дверей «Ритца».
Этот страх привел к тому, что она прониклась пристрастием к своему камердинеру Франсуа Миронне и часто просила его снять белые перчатки и посидеть с нею за одним столом. Одни говорили, что ее покорило отдаленное сходство Миронне с Вендором, другие думали, что с Реверди. Посчитав, что для такого мужчины, как он, унизительны обязанности камердинера, она поручила ему заботу о своих украшениях. Можно только догадываться, какой ужас охватил ее, когда Миронне, не осмелившись известить о своих намерениях заранее, отлучился на несколько дней, чтобы отпраздновать собственную свадьбу. Она чувствовала себя как никогда покинутой.
С коммерческой точки зрения Дом Шанель процветал. С 1954 года была создана дюжина дополнительных ателье; на предприятии трудились триста пятьдесят человек. Но Габриель видела, как сокращается число ее друзей: она утомляла их бесконечными монологами, воспоминаниями о прошлом и любимыми темами. Теперь, помимо Лилу Маркан и Клода Деле, рядом с нею остались только Серж Лифарь, Жак Шазо, который навещал ее ежедневно, и Андре Дюбуа.
Смерть настигла ее 11 января 1971 года в мансарде «Ритца» в воскресенье. Она ненавидела этот день недели, свободный от работы, которая была единственным смыслом ее жизни. В этот день ее часто можно было видеть одиноко сидяшей на железном стуле в садах Пале-Рояль под окнами, за которыми она, казалось, еще надеялась увидеть силуэты своих друзей – Колетт и Кокто, которые съехали отсюда уже много лет назад.
…В этот январский вечер, вернувшись с прогулки со скачек в Лошане, она почувствовала себя плохо. Она догадалась, что конец близок. Коко легла на свою медную кровать; руки ее дрожали, ампула с лекарством ни за что не хотела разбиваться, и сделать укол не удалось. «Вот так умирают», – пробормотала она. Страшные в своей ясности слова. Так говорили римляне в великую эпоху…
Согласно желанию покойной, ее похоронили на кладбище в Лозанне. В могиле она покоится одна.
Но… Разве она не была вот так же одинока начиная с того мартовского дня 1895 года, когда отец оставил ее за холодными серыми стенами Обазина?
