– Мятежники разрушили дамбы, чтобы не позволить войскам войти в город! – крикнул кто-то. – Сейчас все будет затоплено!
И вот они уже стояли по щиколотку, а через пару мгновений – по колено в воде. Вокруг плавали корзины, какие-то тряпки, а люди разбегались кто куда. Рамон и Катарина тоже бросились бежать; ветер бил им в лицо, а вода настигала, обволакивала тело и стремилась утянуть за собой.
На пути попался дом на высоких сваях, и Рамон, не раздумывая, устремился вверх по крутой лестнице, ни на миг не выпуская руки Катарины.
Он с силой толкнул тяжелую дубовую дверь, и она поддалась. Они вбежали в дом. В трех небольших комнатах было пусто, вещи раскиданы – очевидно, хозяева собирались впопыхах. Их испугали снующие по улицам мятежники, звуки выстрелов и расправы – теперь уже не только над католическими священниками и испанскими дворянами, а над любым, кто попадался на пути.
Рамон закрыл дверь, задвинул засов и облегченно вздохнул.
– Надеюсь, вода не поднимется так высоко. Если же это все-таки случится, мы выберемся на крышу.
Катарина прислонилась к стене. Ее грудь тяжело вздымалась, волосы рассыпались по плечам, платье промокло, но глаза сияли мягким светом, и в них не было страха.
Немного передохнув, они осмотрели комнаты. Здесь было много тяжелой дубовой мебели: окованные железом сундуки, широкая низкая кровать с навесом, но без полога, стол, комод и кресла. На полу лежали тканые дорожки, на окнах висели льняные занавески.
Рамон выглянул в окно. Его поразило фантастическое зрелище полузатопленного города; казалось, что остроконечные крыши домов вырастают из воды. Кое-где виднелись лодки: жители Амстердама привыкли к наводнениям, пусть и не к таким внезапным и масштабным.
– Как вы думаете, мы спасемся? – спросила Катарина.
– Я надеюсь.
– Прежняя жизнь вернется?
Рамон оторвал взгляд от окна и посмотрел на девушку.
– Не знаю, – задумчиво произнес он, – наверное, что-то вернется, а что-то – нет.
Он увидел в буфете кое-какую еду, но решил, что сначала нужно найти одежду для Катарины. Рамон пошарил в сундуках и вытащил простое коричневое платье с белыми манжетами и скромным воротничком. Катарина переоделась в соседней комнате. Платье пришлось почти впору, разве что оказалось чуть широковато в талии и плечах. Девушка не стала заплетать волосы, и они покрыли ее спину светлым шелковистым плащом.
– А вы? – спросила она.
– Для меня здесь ничего нет, – ответил Рамон.
Он солгал. В сундуке была и мужская одежда, просто он плохо представлял, как снимет сутану и наденет что-то другое. Монашеское одеяние стало его второй кожей, своеобразной защитой, броней отшельника, частью его «я».
Он обнаружил в буфете хлеб, сыр, вяленое мясо, сметану, яблоки и кувшин с вином. Этой еды должно было хватить, даже если им придется задержаться здесь больше чем на день. Рамон налил Катарине вина, чтобы она согрелась.
Прежде ему не приходилось о ком-то заботиться, и он никогда никого не любил, но теперь все изменилось. Сколько бы Рамон ни твердил себе о том, что привязан к Катарине как к своей духовной дочери, это была неправда, и он не мог притворяться перед собой.
Перекусив, они долго сидели молча. Потом Рамон снова выглянул в окно. Мутные волны лениво набегали и разбивались о стены зданий, точно о скалы. Кое-где покачивались небольшие лодки. Время текло медленно и спокойно, все происходило словно во сне, который они странным образом делили на двоих. Стояла глубокая, полная таинственных обещаний тишина, и удары человеческого сердца звучали как бой неких живых часов.
То, что имело жесткие границы, внезапно утратило их, и одновременно нечто другое, огромное и расплывчатое, сузилось и приобрело конкретные очертания.
– Удивительно, – сказал Рамон, вторя своим мыслям, – все, что прежде представлялось таким важным, вдруг куда-то отодвинулось и отчасти утратило смысл.
Катарина поняла, о чем он.
– Я тоже много рассуждала о высоком, о Небе, о служении Господу, особенно когда говорила с отцом. А сейчас думаю совсем о другом.
Она вздохнула и склонила голову на плечо, говоря себе, что, наверное, она очень дурная девушка, если влюбилась в первого же встреченного ею мужчину, да к тому же священника!
– Устали? – спросил Рамон.
– Немного.
– Ложитесь. Уже поздно.
– А вы?
– Буду сидеть у окна. Нужно наблюдать, не поднимется ли вода.
– Не поднимется, – спокойно произнесла Катарина. – Вам тоже нужно отдохнуть. Вы до сих пор сидите в мокрой одежде. Кровать большая, в ней хватит места двоим.
Рамон пристально посмотрел на нее. Его взгляд был непроницаем и задумчив; казалось, он давно и мучительно размышляет над пугающей и нелепой головоломкой. Он резко встал, подошел к буфету и налил себе вина. Тем временем Катарина прошла в спальню.
Когда Рамон вошел следом за ней, девушка уже лежала у стены, на самом краешке кровати, отвернувшись и укрывшись с головой: он видел только кончики ее волос на пышно взбитой подушке.
Несколько секунд Рамон слушал биение своего сердца, а потом, внезапно решившись, разделся и лег, поспешно натянув на себя покрывало.
Катарина медленно повернулась, и он увидел ее блестящие глаза и пылающее лицо. Она загадочно улыбнулась, а потом сказала:
– Теперь вы не священник!
Рамон хотел ответить, что остался тем, кем был, – с души не сорвешь покровы! – но промолчал. Он слишком хорошо ощущал власть чего-то такого, о чем прежде не задумывался.
Чистые простыни холодили тело, но лоб его пылал, как в огне.
– Вы мучаете меня, Катарина!
– Почему? – грустно спросила она.
– Потому что я люблю вас, люблю так сильно, что почти не помню себя, и в то же время не смею прикоснуться к вам. Вы кажетесь мне счастливым видением, которое может растаять в одну секунду!
Он произнес это на одном дыхании, и девушка поняла, что победила в тайной и долгой борьбе, потому что Рамон уже не говорил, что он священник, монах, приор и боится Божьего гнева или людского суда. Теперь он страшился куда более опасного врага – безответности.
– Я тоже люблю вас, Рамон, и разрешаю вам прикоснуться ко мне. Я не растаю!
– Вы не боитесь? – прошептал он.
– Нет. Самое страшное для меня – это разлука с вами. Но если вы ко мне прикоснетесь, быть может, мы не расстанемся.
Она рассуждала, как рассуждали и будут рассуждать тысячи женщин до и после нее. Она хотела привязать его к себе тайными и опасными узами, о власти которых мало что знала, стремилась оставить в его душе и на его плоти невидимую печать обладания.
Рамон замер. Вот они, врата, через которые можно войти в сон, какой затем превратится в явь! Он уже знал, что не устоит. Бог не даровал ему блага любить Катарину незамутненной плотскими желаниями, чистой, как зеркало, целомудренной любовью, и с этим нужно смириться.
