Глава сорок третья
В следующий раз мы должны поехать на машине, Грейси, — говорит папа, когда мы возвращаемся пешком с прогулки по Ботаническому саду. Я держу его под руку и покачиваюсь вместе с ним — влево-вправо, влево-вправо. Это действует на меня успокаивающе.
— Нет, папа, тебе нужно больше двигаться.
— Говори за себя, — бормочет он. — Как дела, Шон? Ужасный день, правда?! — кричит он через дорогу старику на ходунках.
— Кошмарный! — кричит Шон в ответ.
— Так что ты думаешь о квартире? — за последние несколько минут я уже в третий раз задаю этот вопрос. — Говори, не увиливай.
— Я ни от чего не увиливаю, дорогая. Как дела, Пэтси? Как дела, Сьюки? — Он останавливается и наклоняется, чтобы погладить таксу. — Что за милашка! — говорит он, и мы идем дальше. — Ненавижу эту сосиску. Лает всю ночь напролет, — брюзжит он, натягивая кепку почти на самые глаз, чтобы укрыться от сильного порыва ветра. — Боже милостивый, мы хоть немного продвигаемся вперед? При таком ветре я чувствую себя старой скрипучей метлой.
— Не метлой, а ветлой, — смеюсь я. — Так что, тебе понравилась квартира или нет?
— Я не уверен. Какая-то тесная, и жилец в соседней квартире странный. Вид у него подозрительный.
— А мне он показался очень симпатичным.
— Ну разумеется, он тебе показался симпатичным! — Папа закатывает глаза и качает головой. — Сейчас для тебя любой мужчина — душка!
— Папа! — смеюсь я.
— Доброе утро, Грэхем. Ужасный день, правда? — говорит он, проходящему мимо соседу.
— Отвратительный день, Генри, — отвечает Грэхем, засовывая руки в карманы.
— В общем, я не думаю, что эта квартира тебе подойдет, Грейси. Поживи еще немного тут, пока не подвернется что-нибудь более сносное. Незачем бросаться на первое попавшееся.
— Папа, мы посмотрели десять квартир, и тебе ни одна из них не понравилась.
— Для кого мы ищем жилье — для тебя или для меня? — спрашивает он. Влево-вправо, влево-вправо.
— Для меня.
— Так какая тебе тогда разница?
— Я ценю твое мнение.
— Но остаешься при своем… Привет, Кейтлин!
— Ну ты же не можешь вечно удерживать меня при себе!
— Вечно — это еще слабо сказано. Ты все сроки пересидела в родительском доме.
— Можно я сегодня пойду в клуб?
— Опять?
— Мне нужно закончить шахматную партию, которую мы начали с Ларри.
— Ларри заставляет тебя нагибаться над доской, чтобы заглядывать тебе в вырез. Эта партия никогда не закончится. — Папа закатывает глаза.
— Папа!
— Что «папа»? Просто ты должна найти себе компанию получше, чем мы с Ларри.
— А мне с вами нравится!
Он ухмыляется, довольный услышанным.
Мы поворачиваем к дому и, покачиваясь, идем по узкой садовой дорожке к входной двери.
То, что я вижу перед дверью, повергает меня в ступор.
Маленькая корзинка с маффинами, покрытая полиэтиленовой пленкой и перевязанная розовой лентой. Я смотрю на папу, который как ни в чем не бывало переступает через корзинку и отпирает дверь. Его поведение заставляет меня усомниться в остроте моего зрения. Мне что, это мерещится?
— Папа! — Я в шоке оглядываюсь, но позади меня никого нет.
Папа подмигивает мне, на мгновение грустнеет, потом широко улыбается и захлопывает дверь у меня перед носом.
Я беру конверт, приклеенный к пленке, и дрожащими пальцами достаю из него карточку.
Спасибо
— Прости меня, Джойс, — раздается за спиной голос, от которого мое сердце чуть не останавливается.
Я оборачиваюсь.
Это он — стоит у садовой калитки, в руках, упрятанных в перчатки, букет цветов, на лице самое извиняющееся выражение. На нем зимнее пальто и шарф, кончик носа и щеки раскраснелись от холода, глаза сияют зеленым огнем. От одного его вида у меня захватывает дух, его близость ко мне почти невыносима.
— Джастин… — Ничего больше я вымолвить не могу.
— Как тебе кажется, ты могла бы простить такого идиота, как я? — Он делает шаг мне навстречу.
Я не знаю, что сказать. Прошел месяц. Почему сейчас?
— Ты тогда разбередила старую рану, — говорит он, откашливаясь. — Как ушел из жизни отец, известно только мне.
Было известно только мне. Не представляю, как ты об этом узнала.
— Я объяснила тебе как.
— Мне это непонятно.
— Мне тоже.
— Но мне непонятны и самые, казалось бы, обыкновенные вещи. Мне непонятно, что моя дочь видит в своем парне.
Мне непонятно, как Дорис умудряется открывать пакет молока с такими длинными ногтями. Мне непонятно, почему я не ворвался к тебе месяц назад и не излил то, что чувствую…
Я разглядываю его лицо, завитки волос, выбившиеся из-под теплой шапки, виноватую улыбку. Он в свою очередь изучающе смотрит на меня, и я дрожу, но не от холода. Холода я не ощущаю. Лично для меня наступило лето. Экая красота!
