Книга Время моей жизни - Сесилия Ахерн

Уважаемая Люси Силчестер.

Встреча назначена на понедельник 30 мая 2011 г.

Дальше я читать не стала. Какой смысл, я и так сразу могла сказать, от кого это. Вернувшись с работы домой, в свою съемную квартирку-студию, я увидела на полу конверт ровно на полпути от входной двери к кухне, как раз там, где оставила след рождественская елка — она дала крен на правый бок и приземлилась тут два года назад, подпалив при посадке ковролин.

Это заурядное фабричное изделие мой мелочно-бережливый домовладелец выбрал за дешевизну, и похоже, на нем потопталось не меньше народу, чем на тестикулах мозаичного быка в миланской галерее Виктора-Эммануила II. Как уверяет легенда, покрутишься на них на одной ножке, загадаешь желание — оно и сбудется.

Почти такой же ковролин у нас в офисе. Но там он вполне уместен, ибо босиком по нему никто не ходит, а топчут его хорошо обутые ноги, степенно передвигаясь от рабочего места к ксероксу, от ксерокса к кофемашине, от кофемашины к аварийному выходу на служебную лестницу, где можно покурить исподтишка: представьте, это единственное место, где не срабатывает пожарная сигнализация. Я всегда участвовала в поисках убежища для курильщиков, и всякий раз, как враг засекал нас, мы искали новое. Нынешнее наше пристанище обнаружить несложно — на полу лежат груды окурков. Жадные губы в нервическом, горестном порыве втянули невесомые сигаретные души в легкие. Там они теперь и витают, меж тем как земные их останки раздавлены и отвергнуты. Место это, подобно всякому святилищу, где курят фимиам, почитаемо более, чем любое другое в нашем здании. Более, чем кофемашина, чем дверь на улицу в шесть вечера, и много более, чем стул у стола Эдны Ларсон — нашей начальницы, которая пожирает благие намерения, как неисправный автомат, что заглатывает монеты, но отказывается выплюнуть взамен плитку шоколада.

Письмо лежало на прожженном месте. Кремовый плотный конверт, где крупными четкими буквами напечатано мое имя, а сбоку золотое тиснение — три соединенные вместе спирали.

Тройная спираль жизни. Кельтский символ непрерывности цикла: жизнь-смерть-новая жизнь. Я уже получила два таких письма и успела посмотреть в Интернете, что кроется за этой символикой. На оба приглашения я не откликнулась. И не позвонила по указанному номеру, чтобы отклонить или перенести встречу. Я проигнорировала их, положила под сукно — точнее, под то, что осталось от сукна после падения елки, — и забыла о них. Нет, на самом деле не забыла. Невозможно забыть, что ты сделал, если знаешь, что делать этого не следовало. Мысли о содеянном слоняются у тебя в голове, как вор, присматривающий место будущего преступления. Крадутся, как тени, и шарахаются прочь, едва ты захочешь дать им отпор. Мелькают в толпе, притворяясь знакомыми лицами и тут же исчезая. Их так же невозможно обнаружить, как противного паренька из детской книжки-игрушки «Где Уолли?», спрятанного на картинках среди кучи других персонажей. Надежно укрывшись в глубинах сознания, дурные поступки всегда готовы напомнить о себе.

Месяц прошел с тех пор, как я проигнорировала второе письмо, и вот очередное послание с приглашением на встречу, и ни слова упрека, почему я уже дважды не пришла. Так же поступает моя мама — вежливо не желает замечать мои недостатки. И в итоге я оказываюсь еще хуже, чем есть.

Держа послание за край, я разглядывала его, все больше клоня голову, — конверт неудержимо обвисал. Кот на него написал, как и на прошлое письмо. Смешно, в самом деле. Но я кота не винила. Жить в центре города и держать животное в многоэтажном доме, где это запрещено, да еще уходить на целый день на работу — значит лишить его всякого шанса вольготно отправлять естественные надобности. Пытаясь избавиться от чувства вины, я развесила по всей студии фотографии в рамках: трава, море, почтовые ящики, холмы, дороги, парк, другие коты и Джин Келли.[1]Ясно, что звезду «Поющих под дождем» я повесила уже для себя, но все прочее — в надежде, что у кота исчезнут ненужные устремления вовне: дышать свежим воздухом, завести друзей и любовные интрижки. Исполнять песни и пляски.

Поскольку меня не бывало дома с восьми утра до восьми вечера пять дней в неделю, а иногда меня не бывало там сутками, я приучила кота «очищать организм», как выразился кошачий наставник, в лоток. Короче сказать, кот привык писать на бумагу, и письмо на полу повергло его в замешательство. Теперь он смущенно бродил из угла в угол. Знал, что не прав.

Ненавижу котов, но этого — люблю. Я назвала его Мистер Пэн в честь знаменитого Питера, мальчика, умеющего летать. Мой Мистер Пэн мало похож на мальчика, который никогда не повзрослеет, да к тому же, в отличие от прототипа, он, как ни странно, явно не научится летать. Однако между ними, несомненно, есть известное сходство.

Я нашла его как-то вечером в переулке рядом с домом, возле мусорного бака. Звуки, которые он издавал, говорили о том, что ему плохо. Впрочем, возможно, это мне было плохо. А уж что я делала вечером в том переулке под проливным дождем — мое личное дело. В бежевом плаще, да, в бежевом плаще и после изрядного количества выпитой текилы, в глубоком трауре по утраченному бойфренду, я попыталась вести себя точно так, как Одри Хепберн в «Завтраке у Тиффани»: взывала горячо и страстно «Кис-кис!», чисто, трепетно и безнадежно.

Потом выяснилось, что моему найденышу две недели от роду и он гермафродит. И мать его, и ее хозяин, или оба они от него отказались. Ветеринар сообщил мне, что в котенке более выражено мужское начало, но, несмотря на это, давая младенцу имя, я нервничала, словно на мне лежала ответственность: какого пола будет это создание.

Я вспомнила о своем разбитом сердце. О том, что прежний начальник, убежденный, что я беременна, не утвердил мое назначение на следующую должность. Хотя все дело было в том, что я отравилась в выходные, на ежегодном банкете в отеле «Тюдор», где принято есть кабанятину, — знал ли он, что у меня потом целый месяц кишки сводило? И меня тошнило. Вспомнила, как поздним вечером меня облапал в метро уличный бродяга. А на работе, когда я в кои-то веки настояла на своем мнении, коллеги-мужчины сказали, что я стерва. Вот я и решила, что моему котенку все же лучше быть котом, а не кошкой. Жить будет проще. Думаю, впрочем, это было неверное решение. Потому что, когда я изредка называю кота Самантой или Элизой, животное вскидывает голову и глядит на меня с явной благодарностью, а потом устраивается, точно в гнезде, в одной из моих туфель и с тоской смотрит на ее высокий каблук, как на символ всего того прекрасного, чего оно лишено.