По-моему, вполне объективно (да ещё с учётом красной цензуры) оценил. А вот сам профессор демонстрирует верх необъективности: «В 8-й армии не любили Брусилова. В 1914 г. он гнал свои корпуса, дивизии вперед, не жалея сил людей, не разрешая дневок для отдыха, не считаясь с тем, что обозы отстали и солдаты остаются без хлеба и мяса. А в 1915 г., когда войска его армии были уже у предела сил человеческих и на грани полного их уничтожения мощной артиллерией Макензена, он отдает приказ: “Пора остановить и посчитаться с врагом, как следует, и совершенно забыть жалкие слова о превосходстве врага и об отсутствии у нас снарядов”. Мы вознегодовали: “посчитаться, как следует” было равносильно требованию самоубийства армии — настолько силы врага превосходили наши; а отсутствие артиллерийских снарядов — это не “жалкие слова”, а трагично-жалкий факт, и отрицать его значило издеваться над войсками, принужденными без выстрела — нечем было стрелять пехоте и артиллерии — ждать под барабанным вражеским огнем момента, когда можно будет этому врагу показать, что значит “русский штык удалый”. Такие приказы не способствовали популярности Брусилова в войсках, но они были полезны для самого Брусилова: в высших сферах восхищались полководческой волей этого генерала и выдвинули его в главнокомандующие и (при Временном правительстве) в Верховного. Силой воли Брусилов обладал. Он, не колеблясь, отчислял от командования генералов, провалившихся на боевом экзамене… Будучи офицером волевым и энергичным, Брусилов умел заражать своей энергией подчиненных — свойство очень ценное в полководце — и умел сам, так сказать, впрягаться в ту оперативную идею, которая его одушевляла».
Всё-таки военная и бытовая культура не позволила и самому критику быть односторонним в оценках: мы видим, как сплошь и рядом прорывается не только зависть, но и восхищённость действиями целеустремлённого генерала. «Трудно провести границу между оперативной энергией полководца и оперативным авантюризмом, но не будет, вероятно, ошибкой сказать, что в воевании Брусилова часто преобладал авантюризм. Полководческий авантюризм обычно бывает сросшимся с честолюбием. Честолюбие полководца не греховно и не преступно — большинство знаменитых военачальников было честолюбиво, и оправданием тому служит афоризм: кто не честолюбив, тот не любит трудного пути, который ведет к почестям. Но должна быть мера в честолюбии. Брусилов не всегда умерял свое честолюбие…» А что ж это за полководец без честолюбия? Не знаю таких среди тех, кто вписал своё имя на скрижали победы!
Наконец, главный упрёк в бесчеловечности, который и Георгию Жукову беспрерывно ставится в либеральных СМИ и научных трудах: «Брусилов часто посылал своих солдат не в бой, а на убой. Этот упрек был убийственным, если бы только один Брусилов его заслужил, но этот упрек в каждой войне делали многим полководцам, потому что в сложной обстановке сражения бывает трудно определить, где проходит граница между боем и убоем. Брусилов, при всех своих непривлекательных особенностях, имел ценнейшее для полководца дарование: он верил в свое полководческое счастье и военное счастье было к нему благосклонно, более благосклонно, чем к иным генералам, более умным, более знающим, более вдумывающимся в свои боевые планы. Не родись богатым, а родись счастливым — говорит пословица. Не родись мудрым, как, скажем, Куропаткин, а родись счастливым. Брусилов родился счастливым.
Велика его заслуга, что он на военном совете добился разрешения атаковать Юго-Западным фронтом. Останься главнокомандующим генерал Иванов, не было бы Луцк-Черновицкой битвы, не было бы Луцк-Черновицкой победы.
Победу эту одержали предельно доблестные войска генерала Брусилова, и поэтому Брусилов войдет славным в русскую военную историю, хотя его наступление было “Брусиловским-наоборот”: разыгралось оно противоположно замыслу Брусилова».
Многие славные битвы разыгрывались наоборот, а не было бы их, и всемирные мудрые поговорки не родились бы: «Победителей не судят» или: «Историю пишут победители». Увы, в России последних лет историю часто пишут неудачники, пораженцы и злопыхатели.
Так что Брусилов, тихо уехавший с фронта в свою квартиру в Москве, всё осознал и вообще отошел от этих неуправляемых событий, пока внешние враги не поперли со всех сторон на его Отечество. Позже Брусилова попытались втянуть в корниловский заговор. К нему в Москву приехала специальная делегация. И каково же было изумление этой делегации, когда Брусилов охарактеризовал выступление Корнилова как авантюру, а самого Корнилова назвал изменником. Октябрьские бои 1917 года застали Брусилова в его московской квартире, в Мансуровском переулке на Остоженке. Здесь он был тяжело ранен в ногу осколком снаряда. Военно-революционный комитет Замоскворецкого района поставил у брусиловского дома охрану из красногвардейцев. Затем на автомобиле раненого доставили в хирургическую лечебницу на Молчановке. Рана уложила Брусилова в постель на много месяцев. Но и в этом состоянии его не оставляли в покое зачинатели Белого движения. Брусилова звали в Новочеркасск, на Дон, в «русскую Вандею». Он ответил отказом: «Никуда не поеду. Пора нам забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным».
Визиты белых не остались незамеченным, и Брусилова арестовали. Два месяца он находился на кремлевской гауптвахте, но был освобожден за отсутствием доказательств в связи с антисоветским движением. В это же время были арестованы его брат, умерший в заключении, и сын, бывший ротмистр Алексей. Сын вскоре был освобожден, а в 1919 году добровольно вступил в Красную армию, командовал кавалерийским полком. В одном из боев попал в плен. По одной версии, повторяем, — был расстрелян, по другой — вступил в Добровольческую армию и умер от тифа.
Страшный удар, но и после него Брусилов чувствовал, что истерзанную Россию не может спасти Белое движение, которое сразу же стало его укорять в сговоре с революционерами. Сначала не очень резко, у самих-то рьяных белогвардейцев, как говорится, рыло было в пуху. Все они — Корнилов, Колчак и Деникин, Врангель, Юденич, и далее по списку — весной 1917 года изменили присяге Помазаннику Божьему, «легли под революционеров-демократов». Но когда Брусилов остался в красной Москве и не принял активного участия в Гражданской войне, когда его сын, блестящий гвардеец, стал командиром кавалерийского полка Красной армии, Брусилова заклеймили и клеймят до сих пор адепты Белого движения. Последней каплей стало его личное вступление в Красную армию и обращение к офицерам в 1920 году. Белая, а позднее эмигрантская пресса, литература, историография даже выключили Брусилова из рядов русских полководцев. Между тем только случай, нелепое ранение, помешали Брусилову оказаться в рядах белых. Он сам об этом пишет: «А ведь не будь я ранен, я, вероятно, уехал бы на юг, к Алексееву. И все приняло бы другой оборот в моей жизни».
Но разве это — не Божий промысел? — через ранение и отсрочку Брусилов скоро осознал всю бессмысленность, а главное, губительность для России Белого движения. Сердцем он сочувствовал своим бывшим соратникам, подчинённым, а умом стратега сознавал: нет у них твёрдого понимания, какую же Россию хотят генералы получить. Они-то узнали «друзей-союзников» и в глубине души понимали, что те ни за что не позволили бы им восстановить прежнюю, могучую единую Россию. Все генералы — от Колчака до Врангеля — оказались, по сути, наняты Антантой или немцами разрушить великую Россию. При этом проливали кровь своего же народа, но об этом в хвалебных книгах сегодня не прочитаешь: вот Ленину немцы деньгами помогали, а Юденичу кто — псковские крестьяне? Понял Брусилов и самое главное: русский народ, пусть временно и помраченный, каким-то внутренним, природным чутьем определился и не пойдет за белыми.
