54
Дэниэл
В строгом соответствии с традицией, следующие семь дней — неделю самого глубокого траура — мы все провели, сидя в надорванной одежде на коробках, сундуках и низких табуретах и пытаясь найти хоть какое-то утешение.
Нами овладело какое-то оцепенение, трижды в день прерываемое молитвами. Мы, мужчины, читали кадиш.
Согласно древнему обычаю, все зеркала в доме были либо завешены, либо повернуты к стене. Происхождения этого обычая толком никто не знает, но я лично думаю, что это должно помочь скорбящим не испытывать чувства вины за то, что они живы, при виде собственного отражения.
Те уважаемые люди, что отовсюду приходили в эти дни в наш дом воздать дань уважения покойному, ничем не могли облегчить мое горе. Единственным, что могло бы мне хоть как-то помочь, было одиночество. Но, по иронии судьбы, как раз одиночества я сейчас был лишен.
Мама, наоборот, казалось, находила утешение в обществе многочисленных подруг, которые постоянно находились рядом и создавали непрерывный поток вздохов и обрывков слов, которые ее израненной душе сейчас заменяли беседу.
Мое сердце потянулось к маленькому Эли. Мальчику едва стукнуло семь, и для него серьезной душевной травмой оказалось не только сама смерть дедушки, но и вид рыдающих родственников. Вдобавок он был напуган толпами одетых в черное незнакомцев, бродящих по дому и целыми днями бормочущих молитвы.
Но хуже всего было то, что взрослые будто позабыли о его насущных заботах. Мы с Деборой были настолько ослеплены горем, что, откровенно говоря, на время забросили Эли.
Да, теоретически Эли понимал, что такое смерть. Из школьных уроков он знал, что Авраам «приложился к народу своему» в возрасте ста семидесяти пяти лет, и даже Мафусаил, прожив, всем на удивление, целых девятьсот шестьдесят девять лет, все равно в конечном итоге оставил этот мир. Однако, когда дело дошло до его дедушки, ребенку оказалось трудно осознать все происшедшее. В конце концов, дедушкины книги остались на своих местах. И в кабинете все еще немного пахло трубкой. Эли никак не мог понять, что «деда» действительно больше не вернется.
Во время вечерних молитв я держал мальчика при себе, чтобы он уяснил хотя бы то, что мы читаем кадиш в честь его деда.
Все наперебой нахваливали Эли за то, что он так «хорошо держится». Но конечно, любой мало-мальски понимающий человек увидел бы, что все совсем наоборот.
Когда мои старшие сестры освобождались от очередных посетителей, пустоту заполняли их мужья. Но рядом с Деборой по большей части не было никого — только я, в те минуты, когда удавалось отделаться от сочувствующих, движимых благими намерениями.
Сестра не могла дождаться шабата. Не потому, что в этот день траур должен был прерваться, а и еще по одной причине: в субботу ей будет позволено вслух произнести кадиш в языческом храме Бейт-Эль, руководимом Стивом Голдманом.
Последняя воля отца воскрешала меня из мертвых. Из заключительной части документа я с изумлением узнал, что отец не совсем разуверился во мне и рассчитывал когда-нибудь дождаться от меня слов покаяния. При жизни я от него этого так и не услышал.
В завещании была высказана надежда, что Отец Вселенной вразумит меня, чтобы я принял свою судьбу и последовал по стопам отца. И в таком случае он давал мне свое полнейшее отцовское благословение.
Но отец остался прагматиком до самого конца. В случае, если человек, именуемый в документе «мой сын Дэниэл» (от одного этого слова, «сын», у меня дрогнуло сердце), не сможет служить Господу, отец повелевал, чтобы его молитвенное покрывало было возложено на плечи его возлюбленного внука, Элиши Бен-Ами, которому, по его убеждению, суждено стать великим человеком.
Далее, если смерть настигнет отца раньше совершеннолетия Эли, он просил назначить ребе Саула Луриа наставником мальчика вплоть до того времени, когда он достигнет надлежащего возраста для исполнения религиозных обязанностей.
Этим завещанием Дебора была повергнута в полное замешательство. По иронии судьбы, она, больше всех любившая отца, оказалась обижена всех сильней. Она еще не до конца пережила собственный символический мятеж против отцовских устоев, выразившийся в том, что она увезла от него Эли. Не для того она в муках рожала это дитя, чтобы отдать его в жертву устарелым догмам.
Сейчас она сидела, стиснув кулаки, сжимая в пальцах мокрый от слез платок, и изливала мне свою душу.
Она никак не могла побороть своего ужаса. А я неожиданно встал на сторону отца.
— Деб, постарайся понять. Он же имел в виду, что это для мальчика большая честь.
— Нет! — Она с горечью замотала головой. — Это его особый способ меня наказать. Ни за что не поверю, что он не представлял себе, чем я занимаюсь. При жизни он не сумел меня остановить, так решил сделать это сейчас.
— Нет! — возразил я и взял ее за плечи. — Я отказался от его затеи — значит, и ты можешь отказаться. От лица Эли.
Тут ее обуяли противоречивые чувства.
— Но тогда у общины не будет лидера! И Бней-Симха прекратит свое существование…
— Послушай, — не унимался я, — если наш народ чем-то и отличается от других, то это жизнестойкостью. Можешь мне поверить, Деб, они выстоят. А пока, слава богу, Саул еще достаточно крепок, чтобы занять папино место, и люди его уважают. Посмотри, с какой готовностью все приняли его на роль руководителя, пока Эли не повзрослеет и не сможет сам решить за себя.
— Вот тогда его и спросят! — возразила Дебора.
— Верно. И он сможет сам сказать «нет».
По ее лицу было видно, что Дебора всеми силами старается мне поверить.
— Верь мне, сестра, — сказал я. — Помни, что сказал Гилель: «Будь верен себе и не чувствуй за собой вины».
Она взглянула на меня. Лицо у нее было бледное, глаза красные от слез.
— Ты разве не чувствуешь себя виноватым?
Я отвел взгляд и уставился на дверь в гостиную, где с десяток посетителей пели псалмы.
Среди них были многие из тех, кто накануне вечером, во главе с доктором Коэном, приперли меня в угол и пытались уговорить возглавить общину. Я отказался, поведав им, как оступился и сошел с праведного пути, говорил, что в моральном плане недостоин, а в духовном — уже умер.
Они, казалось, не слышали меня, искренне полагая, что полное раскаяние очистит меня перед Богом. Они бы так и напирали на меня до бесконечности, если бы не вмешался дядя Саул. Он твердо заявил:
— Дайте ему время найти себя.
Пока продолжался наш траур и связанные с ним обряды, Саул — он уже десять лет как был вдовцом — перебрался к нам в дом. Умом я понимал, что его присутствие несколько утешит маму, но мне пока больно было видеть его в отцовском кабинете. Особенно когда он позвал меня и стал задавать самые болезненные вопросы бытия.
