Уже в начале июля их привезли куда-то под Тулу, поселили в казарму, частично обмундировали. Поначалу она получила солдатские штаны, тяжеленные ботинки сорок четвертого размера и обмотки к ним. Оказалось, однако, что обмотки несовместимы с простыми солдатскими штанами. Тогда взамен ей выдали защитного цвета галифе. В свою очередь, с обмотками и галифе никак не гармонировал серый плащик — вместо него ей пришлось облачиться в какую-то засаленную куртку. Гражданская вязаная шапочка тем более не сочеталась с казенным обмундированием, и на смену ей явилась пилотка. Пилотка тоже была велика, то и дело съезжала на самые глаза.
— Значит, так, — сказал старшина Можный, насмешливо озирая их строй. — Я как понимаю…
Он еще раз внимательно осмотрел каждую из тридцати пяти девушек. У половины из них обмотки уже размотались и конфузно сползли на шнурки ботинок. Лица испуганные, жалкие.
Можный вздохнул.
— Я так понимаю, — мягко сказал он. — Скоро вы шух-шугель отсюдова — и станете медсестрами. В атаку бегать вам не придется. Ваша забота другая — раненого бойца обиходить. И вернуть в строй. Верно?
— Верно! — пискнул кто-то с левого фланга.
Старшина недовольно насупился.
— Разговорчики! В армии рот разевает только тот, кого спрошено. Ясно?
Теперь никто и не пискнул.
— То-то… Вот, значит… Но!.. Как есть вы теперь военнослужащие, то и выглядеть должны браво, по-военному, чтоб фашист одного вида вашего боялся! Стало быть, первым делом научимся мотать обмотки… Но главное — вы должны знать оружие. Потому хоть и медсестрами будете, а еще бабка надвое сказала, как дело повернется. И не придется ли вам взять винтовку в руки!.. Поэтому — знать ее, родимую, как отче наш! Ночью разбудят — ну-ка, боец, что такое мулёк? или, к примеру, антабка! От зубов должно отскакивать! Для решения поставленной задачи дрючить вас буду, как цыган того медведя на ярмарке!.. — Он приосанился и свел брови. — Кто изучал винтовку Мосина образца тыща восемьсот девяносто первого!.. косая черта… тыща девятьсот тридцатого годов! — шаг вперед!
Почти весь строй качнулся и нетвердо шагнул. Ольга тоже шагнула — винтовку Мосина преподавали на осоавиахимовских курсах.
— Хорошо, — кивнул Можный, причем тон его не обещал ничего хорошего. — Посмотрим! Ну-ка! Ты!
И его толстый палец уткнулся в Ольгу.
— Я?! — переспросила она, озираясь.
— Головка от буя! — уже гремел гневный голос старшины. — Фамилия! Звание!
— Рядовой Князева! — неожиданно для самой себя нашлась она.
— Рядовой Князева! Перечислить названия частей винтовки Мосина!
Ольга вытянулась, вспомнив, что на курсах учили при ответе вставать по стойке «смирно».
— Ствол!.. ствольная коробка!.. отсечка отражателя!.. спусковой механизм!.. прицельное устройство!..
Физиономия Можного, при начале ее ответа имевшая весьма ироническое выражение, стала меняться к переживательному: ему уже нравилось, как она докладывает, он хотел, чтобы рядовой Князева довела дело до конца.
— Затвор!.. магазинная коробка с подающим механизмом!.. ложе!.. ствольная накладка!.. штык!..
Ольга запнулась, глядя на старшину вытаращенными глазами.
Старшина мучительно сморщился.
— И шомпол! — выпалила она.
Можный просиял.
— Во как! — сказал он. — Без сучка-задоринки! Молодец!
— Я и про затвор могу! — отважно крикнула Ольга. — Боевая личинка!.. стебель затвора с рукояткой!.. курок с пуговкой!..
— Отставить! — рявкнул Можный. — Это что за вольности?! Эх, рядовой Князева, вот и выходит, что рановато я тебе похвалу высказал! Встать в строй!..
…Через две недели пришло время принимать присягу. Как и устройство винтовки, они выдолбили ее назубок. В этом простом и грозном тексте все волновало, все заставляло невольно робеть — и только одно несколько смущало. В конце концов кто-то из девушек спросил старшину.
— Гм!.. — протянул Можный и повел было шеей, как он всегда делал в секунды недовольства или затруднения, но тут же решительно отрезал: — Так и читать! Это присяга вам, а не писулька попу за здравие! Тут каждое слово товарищем Ворошиловым выверено! Сказано — гражданин, значит — гражданин! Раньше вообще вон как было: я, сын трудового народа!.. Мы тут не в дочки-матери играем! Для кого-то вы, может, и гражданки, а для Родины — сыновья!
Их построили во дворе казармы.
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды рабоче-крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь!..
Волнуясь, Ольга произносила тяжелые слова присяги, а сама представляла, как на вороном коне выезжает к ним народный комиссар обороны Клим Ворошилов и немного хмурится, слушая.
— …Быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников!..
Холодело в груди — она знала, что сделает все, чтобы исполнить свою клятву.
— …Клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни!..
Осенние облака плыли над землей. Казалось, что и душа, переполненная жарким чувством любви и решительности, тоже плывет и взмывает.
— …Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся!..
Назавтра их погрузили в теплушки. При первом взгляде на двухъярусные нары Ольге почудилось какое-то мельтешение перед глазами — словно мелкие бабочки или призраки. Но пощупала рукой — да нет же, все в порядке, никакие не призраки, твердо, сосновые доски. Просто, должно быть, детство вспомнилось.
* * *
Бронников расхаживал из угла в угол, точь-в-точь как тигр в клетке зоопарка. Правда, тигр мечется по своему узилищу с утра до ночи, а Бронников, притомившись или поймав хвост какой-то мысли, резко садился за машинку, стремительно наколачивал несколько фраз. Перечитав, раздраженно прокручивал барабан и печатал абзац заново; окончательно испоганив лист, бросал его налево, а из дести справа брал чистый. При этом то и дело курил, запивая табачную оскомину чаем, от пары стаканов которого сердце начинало выпрыгивать из грудной клетки. Затем снова ходил, бормоча и чертыхаясь… Доведя себя до состояния тихой истерики, хватал куртку, кепку, сбегал по лестнице, вырывался на воздух с отчаянным вдохом человека, чудом всплывшего из-под воды. Ртутное солнце амальгамировало стогны града, перспектива улицы более всего напоминала никелированную чеканку. Не замечая холодного ветра, шагал по Арбату налево, к Гоголю, потом бульварами в одну или в другую сторону, с такой поспешностью топча мокрую тлелую листву, будто только полное ее уничтожение могло избавить его от муки безъязыкости.
