— Ты взяла ее, но хотела меня! — воскликнула Мизинчик и закрыла рукой рот.
— Ты сама выита и приблизилась ко мне на улице. Но ты сильная. Я не смогла в тебя вселиться — даже в каноэ, когда пыталась тебя ослабить. Пришлось подождать и заманить тебя сюда.
Мизинчик вновь ощутила незнакомые спазмы и боль в спине. В грудях заныло. Потом между ног потекла тонкая струйка.
Нужно было бежать — бежать, пока не поздно, пока Авни не учуяла.
Она отступила еще на шаг, потом еще.
— Где Милочка? — закричала она. — Говори! Она здесь? Она жива?
Мизинчик окинула безумным взглядом траулер, причал, берег, простершийся в бесконечность.
Авни усмехнулась:
— Она обрела свободу. Этого у нее не отнять.
Затем она достала из сари кокос — не высохший, как остальные, а незрелый, гладкий, зеленый.
— Ты пришла не за ней, а за этим.
— За кокосом?
— За правдой.
— Нет! — выкрикнула Мизинчик. Еще шаг назад. И еще.
— Ты должна его выпить.
— Нет! Оставь меня в покое, оставь в покое мою семью!
— Я не уйду. Никогда не уйду. Если не ты, то Савита. Или Парвати, после того как родит.
Мизинчик засомневалась. Она уже раз отвернулась от правды — там, в ванной с призраком. Ее решение привело к катастрофе. «Если б я только осталась, послушала, поверила, с призраком все было бы хорошо. И с Милочкой тоже».
Она не смогла отвернуться во второй раз, хотя ей так сильно хотелось.
Она знала, что с древнейших времен кокосы подносили богам — эти орехи в твердой скорлупе символизировали человеческий череп, вместилище эго. Расколоть его у ног богини, выпить молоко или съесть мякоть — значит отказаться от своего «я», стать добровольным сосудом всеобъемлющей божественной Истины.
Она выхватила кокос из рук Авни и закрыла глаза. Авни вонзила в него койту и поднесла орех к губам Мизинчика.
Молоко потекло в горло.
Мизинчик упала на колени, изо рта пошла пена, на губах заклокотал вопль.
Авни добилась своего.
Наконец-то она заполучила Мизинчика.
Серебряный сосуд для пуджи
Худощавая фигура несмело приблизилась к зеленым воротам, скрытым за лозами бугенвиллей. Человек протянул руку к воротам, но потом отдернул ее и поднял глаза к небу. В то утро дождь едва накрапывал.
Сонные обитатели бунгало услышали глухие шлепки ладони о ворота. Они подождали, пока шум стихнет, растворившись среди прочих звуков, оглашавших утренний воздух. Но шлепки стали настойчивее. Послышался оклик. Парвати вышла на разведку.
— Кто там? — устало спросила Маджи, пробудившись от дремоты на своем троне.
— Гулу.
— Прогони его.
— Он хочет поговорить с вами.
— Не о чем нам говорить.
— Он должен что-то сказать о том дне, когда погиб ребенок.
Маджи замерла, качнулись лишь ее двойные подбородки. Затем она медленно выпрямилась, взяла трость и побрела к воротам, накрепко закрыв за собой дверь.
— Я не приходил несколько ночей, — начал Гулу, заглядывая между железными штырями, торчавшими сверху из ворот, — потому что должен был найти Авни. Я хотел узнать, точно ли это она возвратилась через столько лет.
— Это тебя не касается!
— Я сходил к ее матери, — продолжал Гулу, и плечи его вздымались от эмоций. — Она мне все рассказала.
— Это не твое дело!
— Она умерла! — Гулу широко раскрыл рот при этих страшных словах. — Тринадцать лет назад она бросилась под поезд в тот самый день, когда вы ее прогнали.
Маджи услышала за спиной вздох Парвати.
— Если даже она умерла, меня это не касается!
— Вы ее выгнали!
В бешенстве Маджи отперла замок и, бросив цепь на дорожку, крикнула, чтобы он вошел. Она стояла всего в дюйме от него, и его тщедушную фигурку всколыхнула ярость, бурлившая в ее необъятном теле. Он непроизвольно спрятал раненую руку под мышкой.
— А что мне оставалось делать? — выпалила Маджи, понимая, что вся семья стоит на веранде, внимательно прислушиваясь к разговору. — Оставить ее здесь после того, что случилось? Я могла бы отправить ее за решетку или избить до полусмерти, но вместо этого велела тебе отвезти ее на вокзал и даже дала ей денег на новую жизнь. Единственное мое условие: она должна была уехать из Бомбея и никогда больше не возвращаться.
— Она не виновата в том, что случилось! — Заливаясь слезами, Гулу словно по приказу Чинни отпускал на волю слова, скрытые глубоко внутри. Что произойдет, если он раскроет свой страшный секрет — расскажет о том, что сделал после гибели ребенка и Авни?
— Запомни, Гулу, — в ярости сказала Маджи, наставив на него палец и едва не угодив в глаз. — Когда я тебя взяла, ты был обычным беспризорником. Я дала тебе еду, кров, работу — вторую жизнь. Авни я тоже дала второй шанс. Это она не захотела им воспользоваться. Запомни это. А теперь — джао Вон из моего дома!
Гулу отшатнулся, словно от пощечины. Что он о себе возомнил, чтобы так перечить Маджи? Если бы Чинни это видела, то жестоко бы над ним рассмеялась. «Бахэнчод придурок! — плюнула бы она ему в лицо. — Перед бабой спасовал!» Маджи действительно дала ему второй шанс после жизни в трущобах, где он родился. Какой прок рассказывать ей теперь, спустя столько лет? Угрозы, вертевшиеся на языке, полностью развеялись.
— Пожалуйста, простите меня, — зашептал он.
Маджи фыркнула.
— У меня больше ничего не осталось, — сказал Гулу, ссутулившись, и грудь его обреченно ввалилась. «Неужели Чинни и впрямь покончит с собой?»
Маджи устремила взор в туманное небо. Остальные домочадцы стояли на веранде и напряженно ждали ее вердикта. Неожиданно Савита шагнула вперед и вступилась за Гулу:
— В наши дни непросто найти хорошего шофера.
— Да-да, — подхватил Джагиндер, почувствовав, что сейчас решается, быть ли ему хозяином в доме. — Он ведь у нас с самого, на хрен, Детства.
После такой поддержки Гулу лишь люто возненавидел Джагиндера.
— Пожалуйстапожалуйстапожалуйста, — хором вторили с веранды близнецы.
Парвати, Кунтал и Кандж помалкивали: им в очередной раз напомнили о зыбкости их собственного положения, о том, что они живут в бунгало на Малабарском холме только из милости — как работники, а не полноправные обитатели.
— Убирайся отсюда, — велела Маджи, — и никогда не возвращайся.
Гулу едва не грохнулся оземь.
— Если увижу тебя снова, вызову полицию, — пригрозила Маджи и развернулась к веранде, где в изумленном молчании застыли домочадцы, не смея оспорить ее решение.
