я беру двадцать марок, за весь курс лечения — семьдесят.
Домет еле-еле достал из внутреннего кармана портмоне, вынул двадцать марок и положил на стол.
— Так вас послал Хольцен? Если бы не он, я давно умер бы с голоду. Раздевайтесь, я вас осмотрю.
Домет снял рубашку и хотел снять брюки.
— Нет, только до пояса, — сказал профессор и внимательно осмотрел его.
— Так, так, одевайтесь. Вы очень вовремя пришли. Я пропишу вам примочки и мазь. Примочки — три раза в день, после них желательно ванны с ромашкой, и мазь тоже три раза в день. Пьете?
— Редко.
— Никакого алкоголя. Ничего острого. Придете ко мне через две недели.
— В котором часу?
— Когда вам удобно. Это раньше ко мне на прием нужно было записываться, до того, как я решил, что евреи должны жить на своей земле, и переехал в Палестину.
«Господи, это он!»
Домет почувствовал запах Лининых волос, и у него сжалось сердце.
— А где вы там жили? — все-таки спросил он.
— В Тель-Авиве. А вы что, бывали в Палестине?
— Я прожил там почти всю жизнь. Сначала — в Иерусалиме, потом — в Хайфе. Бывал и в Тель-Авиве.
— До чего тесен мир! Так вот, приехал я с женой в Тель-Авив, думал, что у меня отбоя не будет от больных. Но у евреев было плохо с кожными заболеваниями. То есть у них-то было хорошо — плохо было у меня. Пациентов не было. Пришлось даже сдать комнату одной русской. Очень приличная женщина — правда, от мужчин не было отбоя.
Домет смотрел на профессора Фляйшера как зачарованный. Он забыл об экземе. Это по его квартире они с Линой пробирались той ночью, это его голос они слышали за стеной. И вот перед ним сидит ожившая медная табличка.
— Да, туго пришлось нам в Палестине. Жена даже пошла мыть полы. И мы вернулись в Германию. Меня еще помнили, и практика была большая. Я пользовал больных из высших кругов. Когда моя жена умерла и меня хотели выкинуть из моей квартиры, один из них, который теперь стал… — профессор Фляйшер запнулся, — ну, словом, очень важным человеком, приказал не трогать старого Фляйшера, и с тех пор обо мне забыли. А я все-таки перебрался сюда, но и здесь на улицу не выхожу.
— Кто же покупает вам продукты? Кто готовит?
— Есть одна добрая душа, фрау Циммерман, жена дворника. Когда-то я вылечил ее мужа от похожей экземы, и она этого не забыла. Чего не могу сказать о моих коллегах и бывших учениках. Поэтому я так ценю доктора Хольцена и в благодарность время от времени пишу для него научные статьи, которые он подписывает своей фамилией, но треть гонорара передает мне. Очень порядочный человек. Вы простите, но я так редко вижусь с людьми, что рад поговорить. Я не спросил вашей фамилии…
— Профессор, не я вас должен простить, а вы меня, но я предпочел бы не называться. Так будет спокойнее и вам, и мне.
Волшебные примочки и мазь профессора Фляйшера дали поразительный результат. Руки стали чистыми как у младенца. Домет рассматривал их и никак не мог нарадоваться. Он купил торт и поехал к профессору Фляйшеру. Звонил, звонил — никто не ответил. Он спустился во двор и увидел дворника.
— Герр Циммерман? — спросил Домет.
— Да. А вы кто такой? — опасливо спросил дворник.
— Мне нужен профессор Фляйшер. Мы с ним договорились.
— Вы разве ничего не знаете? — дворник осмотрелся по сторонам.
— Нет. А что случилось?
— Его забрали в гестапо, — дворник перешел на шепот. — Уходите скорее.
Домет протянул дворнику торт.
— Передайте, пожалуйста, вашей жене и забудьте, что я сюда приходил.
22
В министерстве Домета встретили улыбками, дружескими похлопываниями по плечу, а герр Цоллер подробно расспросил, как он себя чувствует, сказал, что Домет хорошо проявил себя как «слухач» и теперь его переводят на программы. Обо всем остальном надо будет договориться с заведующим программами, герром Шмидтом.
Рыжий герр Шмидт сказал, что наслышан о способностях герра Домета.
— Будете делать ежедневную десятиминутную программу для палестинских арабов. Придумайте название. Напишите пробный вариант, и я с ним ознакомлюсь. Пишите в разговорной манере. Доступным языком. Главная мысль: арабы должны очистить Палестину от англичан и евреев. В этом, как и во всем остальном, Германия — союзник арабов.
Домет назвал свою программу «Разговор по душам», решив начать ее обращением «Братья и сестры».
Герр Шмидт остался доволен названием. Он сказал, что программа пойдет в прямой трансляции, и посоветовал Домету представлять себе тех, к кому он обращается. Пусть это будут не абстрактные братья и сестры, а хорошо знакомые Домету люди, которые могут услышать на коротких волнах его голос.
В крошечной студии Домет сел к микрофону. Немец-звукооператор, не понимающий по-арабски, показал ему, где включается микрофон, сделал пробу голоса и сказал, что начинать Домет должен по его знаку.
Домет решил представить себе Салима, когда будет произносить «Братья и сестры!». Но Салим вряд ли его услышит. А вдруг…
Звукооператор махнул рукой. У Помета сжалось сердце, и от волнения чуть сел голос.
«Братья и сестры! Я — такой же араб, как и вы… Пусть англичане и евреи не думают, что мы так просто отдадим им нашу землю. Они нас не знают. За нашу землю мы готовы на все…».
Было уже очень поздно, когда Домет вышел из дворца Леопольда и собрался поехать домой. Теплые сумерки. Сейчас бы в самый раз выпить вина.
«Осенние листья лежат у ног бронзового императора, как Европа у ног Германии». Домет улыбнулся удачному сравнению. «Вот как распорядилась судьба: двадцать два года назад Германия лежала у ног Европы, а теперь Европа у наших ног».
Домету расхотелось ехать домой. Он решил пойти в кино. Посмотрел на афишу. «Бисмарк».
В зале было почти пусто: несколько женщин, молодой человек, в задних рядах — две парочки. Перед началом фильма — военная кинохроника. Как только на экране появились бомбардировщики «Люфтваффе» и засвистели бомбы, Домет выскочил на улицу. Там он прислонился к стене кинотеатра, распустил узел галстука и сделал глубокий вдох.
Вдруг небо раскололось. Завыла сирена. Лучи сотен скрытых прожекторов опутали сеткой плотные облака, за которыми ровно гудели тяжелые бомбардировщики английских ВВС, а внизу ухали зенитки, опоясывавшие Берлин двойным кольцом.
Проходили минуты, часы, а огненный шквал не прекращался.
Домет сполз по стене на землю, обхватил голову руками и зажал уши.
«Боже милостивый, спаси и сохрани!»
С неба, как хлопья снега, посыпались тысячи белых
