через перила. Из ее глубины послышался шепот, что-то шептало:
– Цветочки Элинор… – Эти слова повторялись опять и опять, сливаясь в злобное бормотание, полное ненависти, продолжающейся уже десятки лет.
– Какого черта? Что это? – прошептал Констейбл.
Сглотнув, Фрэнсин ответила:
– Мой отец.
Их внимание переключилось на лестничную площадку, на которой Мэдлин отбивалась от невидимой силы, которая тащила ее за волосы вниз по ступенькам, так что ее голова была запрокинута под каким-то странным углом. За ней, беспомощно спотыкаясь, двигался Киф с глазами, круглыми от ужаса; невидимая сила не давала ему приблизиться к Мэдлин.
– Джордж Туэйт! – завопила Фрэнсин. Ненависть к отцу вытравила из нее страх. – Оставь Мэдлин в покое! Она не имела никакого отношения ни к смерти Монти, ни к твоей.
Невидимая сила отпустила Мэдлин. Она, спотыкаясь, спустилась по последним нескольким ступенькам и упала на колени, рыдая. Но когда Фрэнсин кинулась к сестре, чтобы помочь ей встать, клубящаяся темнота окутала их обеих, обрушив удушающую тяжесть, и вокруг них все громче и громче звучало: «Цветочки Элинор…» – отдаваясь призрачным эхом, ползающим по коже, и вызывая тот же жуткий страх, который чувствуешь, когда в высокой траве шипит змея.
Лютая ненависть Джорджа Туэйта толкала их, несмотря на сопротивление, заставляла переставлять ноги. До Фрэнсин словно издалека доносились крики Констейбла; она видела, как он и Киф тщатся пробиться сквозь эту удушливую тень. Почувствовала, как Констейбл на миг сжал ее пальцы, затем тень заставила ее и Мэдлин переступить порог главной гостиной. Тодд попытался последовать за ними с ужасом и недоумением на лице, но тут мимо Фрэнсин пронеслась ледяная волна и ударила его и Кифа в грудь с такой силой, что они врезались в противоположную стену вестибюля. Дверь гостиной хлопнула так сильно, что все здание сотряслось.
Внезапно тень отпустила Фрэнсин и Мэдлин, и они, шатаясь, схватились друг за друга, чтобы не упасть. Джордж Туэйт вобрал в себя всю тьму, заполнив главную гостиную, словно тяжелое облако мщения. Его мерзкий шепот перешел в истошный вопль, который ударил не по ушам Фрэнсин, а сразу по всем нервам, прикрепленным к ее позвоночнику, заставив ее вспомнить тот ужас, который всегда внушала ей эта комната. Она вспомнила орущий голос, орущий на нее, пятилетнюю. Орущий на Бри. Всегда повышенный, всегда полный злобы, никогда не говорящий спокойно, чтобы унять боль от ссадины, чтобы выразить любовь. Ненавистный голос. Голос, вселяющий страх.
Мэдлин сжала руку Фрэнсин, ее длинные ногти впились в ее плоть.
– Джордж… Отец, – выдавила из себя Мэдлин. – Пожалуйста…
Тень словно заколебалась, затем приняла форму, повторяющую очертания фигуры того Джорджа Туэйта, которого Фрэнсин помнила со времен своих пяти лет. Он стоял перед сестрами, уставившись на них глазами, похожими на бездонные дыры.
Лица Фрэнсин коснулись мерзкие призрачные пальцы; они щупали, будто что-то ища. У нее пресеклось дыхание, и она попыталась отстраниться от его жуткого прикосновения. Призрачные пальцы переместились на лицо Мэдлин, затем опустились на шею – и вдруг с силой сжали ее.
– Монти. – Имя маленького брата звучало песней о муке утраты. – Вы знаете, цветочки. Вы знаете…
Фрэнсин попыталась стащить призрачные руки с горла Мэдлин, но у нее ничего не вышло.
– Мэдлин тут ни при чем! – закричала она. – Тогда она была совсем малышкой!
Из камина вылетела волна теплого воздуха, руки Джорджа разжались, и Мэдлин повалилась на пол. На мгновение Фрэнсин осознала, что в дверь неистово стучат кричащие Констейбл и Киф, хотя их крики приглушает толстая деревянная створка. Затем она закричала:
– Нет, Бри! Что ты делаешь?
Но Бри делала то, что делала всегда. Теплой волной она ринулась в сердце тени Джорджа Туэйта и вступила с ним в бой, чтобы защитить сестер. Теперь по комнате носился водоворот из двух неясных теней, теплой и холодной.
Фрэнсин не раздумывая бросилась в самую его гущу. Она видела вокруг себя неясные лица: сначала лицо Бри – полное решимости и страха, от которого у Фрэнсин защемило сердце, – затем лицо Джорджа, искаженное ненавистью и злобой.
– Перестань, Бри! – крикнула она бушующему вихрю. – Ты больше не можешь сражаться с ним. Ему надо узнать, что случилось с Монти. – Но битва продолжалась, пока она не сделала глубокий вдох и не завопила: – Отец, это не Бри! Это я. Это я виновата в том, что Монтгомери погиб!
Джордж извернулся, отшвырнул Бри, и та, отлетев на другой конец комнаты, врезалась в камин.
Визг маленького призрака потонул в волне ледяного воздуха, который обвился вокруг Фрэнсин, заставив ее попятиться, и одновременно послышался пронзительный горестный вой. Все отцовское горе обернулось вокруг нее, выдавливая воздух из легких. Фрэнсин чувствовала, как из глаз текут слезы, и задыхалась, потому что он душил ее в своих полных ненависти объятиях. Она упала на колени, ее спина выгнулась, а он все давил на нее, причиняя боль.
– Ты знаешь, цветочек, ты знаешь…
Фрэнсин посмотрела в бездонные глаза отца, когда его лицо нависло над ней.
– Да, – прохрипела она. – Это была я… Я отняла Монтгомери у тебя, у всех нас. Мне так жаль… Жаль нас всех. Жаль всего того, что мы потеряли.
Ненависть на лице отца сменилась растерянностью; его тень начала бледнеть по краям, словно мираж. Его хватка ослабела, и воздух за ним сделался чернее ночи; то была изначальная, первобытная тьма, в которую не могут войти живые, чернота за пределами цвета, ибо там, откуда она, никогда не существовал ни один цвет.
– В этом не было ничьей вины, – прошептала Фрэнсин, и энергия, которую Джордж Туэйт сохранял пятьдесят лет, начала таять, словно ненавистное воспоминание. – Монти погиб, и это был трагический несчастный случай, в этом никто не виноват. Тебе некому мстить.
Его ярость продолжала кипеть еще минуту, затем она стихла, и вот он стоял перед Фрэнсин: сломленная, отрезанная от всего душа, не заслуживающая жалости. Но она все равно жалела его. Только это и осталось у нее – жалость. Затем призрак Джорджа Туэйта слился с тенями и исчез.
Прошло какое-то время, прежде чем Фрэнсин встала на ноги, встала с трудом, но не оперлась на протянутую руку Мэдлин. Сестры не успели обсудить ужас, который они пережили, потому что дверь распахнулась и в гостиную ворвались Констейбл и Киф, принявшиеся ошалело оглядываться по сторонам.
– Вы в порядке? – спросил Констейбл, убедившись, что, кроме них четверых, в комнате никого нет.
– Думаю… думаю, да, – проговорила Мэдлин, касаясь своего горла, на котором уже темнели синяки – следы пальцев. – Фрэнни? – прошептала она, видя, что Фрэнсин не шевелится и не говорит, но не подошла
