не просто пиво. Я уверен, что Бог пьет именно это по вечерам. Я осушил кружку в считанные мгновения, даже не заметив, и тут же заказал вторую. Уже не помню, откуда у меня были деньги. Вторую кружку я пил уже медленно, растягивая удовольствие, и смотрел на людей. Ты видела меня в подпитии, знаешь, что я люблю иногда просто пялиться вокруг.
В пивную вошли несколько парней. Они были молоды – наверное, им было столько же, сколько и мне, но тогда мне показалось, что я старше лет на десять. У них были красные повязки на рукавах, а у некоторых они были прикреплены на грудь. Я не помню точно, сколько их было – четверо, может, пятеро. Они были безобразно пьяны. Начали шуметь. Один из них толкнул меня случайно, но отчего-то решил, что это я его толкнул.
Я был в лейтенантской форме. Он разглядел это и решил взять меня на испуг. Вытащил откуда-то Наган и начал трясти им у меня перед носом. У него руки ходуном ходили. Я пытался не реагировать, собрался уходить, но он сказал то, чего я не мог стерпеть – оскорбил моих родителей. Помню, его дружки захохотали.
Я резко развернулся и врезал прямо по его пьяной роже, а потом, пока они не успели прийти в себя, выхватил свой пистолет. Я разбил ему нос, на пол закапала кровь, а его дружки остолбенели. Я сплюнул и приказал ему петь «Der gute Kamerad»59. Кто-то из посетителей попросил отпустить их, мол, обычные пьяные дети, но я перегородил им выход и сказал, что пока он не споет «Der gute Kamerad», я никого не выпущу. Один из них, самый глупый, крикнул, что я не стану стрелять. Тогда я прострелил фотографию какой-то женщины, висевшую прямо за его спиной. Звук выстрела мог привлечь внимание прохожих, а женщина могла быть чьей-то матерью или супругой, но мне было плевать – эти ребята всерьез меня разозлили. После этого тот, с разбитым носом, начал гундосить:
Ich hatt' einen Kameraden,
Einen bessern findst du nit.
Die Trommel schlug zum Streite,
Er ging an meiner Seite
In gleichem Schritt und Tritt…60
Он пропел первый куплет, а дальше не смог. Я увидел, что у него намокли штаны, а на полу растекается лужа. Меня тогда передернуло от отвращения. Я отошел с их пути и велел им проваливать.
Через пять минут, расплатившись за пиво и за испорченный портрет, я тоже вышел на улицу. Я помню, что улыбнулся. Тогда мне казалось, что начинается новая жизнь…
Хольгер замолчал. Из окна дуло, и он закрыл его. Хелена искала своими глазами его глаза. Когда ей удалось их найти, он произнес:
– Наверное, я плохой человек.
– Нет, ты не плохой, просто ты видел слишком много плохого. Ложись и постарайся уснуть, до утра еще далеко.
Эпилог
Вена. 31 декабря 1939 года.
Падал снег. Венские улицы были припорошены им. Хелена держалась за локоть Хольгера, опасаясь поскользнуться. Они подходили к зданию Венского музыкального общества, где сегодня должен был пройти концерт местного симфонического оркестра.
Вюнш, всегда с любовью относившийся к музыке, решил приехать в Вену – самый музыкальный город мира – на Рождество. Они с Хеленой давно никуда не выбирались, и Хольгер чувствовал себя немного виноватым перед ней.
Неделя в австрийской столице пролетела как красивый сон. Они побывали в Хофбурге, где видели корону и меч императоров Священной Римской Империи Германской нации. Видели они и наконечник копья, которым, по легенде, была нанесена смертельная рана Христу. Вюнш долго вглядывался в него, но так и не смог избавится от сомнения, что этому наконечнику действительно было почти две тысячи лет. Не забыли они прогуляться и по знаменитому парку Пратер, а также осмотреть Собор Святого Стефана.
Вишенкой на этом торте, главной целью посещения Вены для Хольгера был благотворительный концерт, устраиваемый по программе зимней помощи бедным. Венский симфонический оркестр, Вильгельм Фуртвенглер с дирижерской палочкой, великая музыка семейства Штраусов, Моцарта, Шуберта, Николаи и многих других, многокрылые вальсы, стремительные мазурки, торжественные марши, наконец, сама Вена, ставшая южной жемчужиной в ожерелье городов Германского Рейха.
Хольгер был особенно рад, что хворь, навалившаяся на Хелену в последние пару дней, отступила, позволив ей составить ему компанию. Беременность давалась ей тяжело. Ее легкое тело с трудом справлялось с созданием новой жизни. Больше всего страданий Хелене приносили боли в спине. Вюнш как мог, пытался ей помочь, но силы его были не безграничны.
Они вошли в широкий холл и погрузились в мир мрамора, скульптуры и позолоты. Не обошлось, разумеется, без знамен со свастикой. Роскошная хрустальная люстра ярко освещала это интерьерное великолепие. Хольгер на мгновение остановился, чтобы окинуть взглядом узоры на стенах и потолке. Хелена тоже смотрела вокруг с изумлением.
Концерт вызвал большой интерес у публики. Вюнш видел как людей в форме, так и гражданских. Ему бросились в глаза Железные кресты на груди совсем молодых парней, стоявших небольшой компанией и заразительно смеявшихся над чем-то. Эти ребята были детьми, когда закончилась Великая война и никак не могли служить на ней. «А вот и первые плоды новой войны…» – подумал Хольгер с некоторой грустью.
Они сдали вещи в гардероб, и Вюнш в очередной уже раз залюбовался своей супругой. Хелена была в вечернем платье, которое получила из ателье аккурат перед отъездом. Вышло не дешево, но она заявила, что без выходного платья в Вену не поедет. Впрочем, Хольгер не особенно собирался с ней спорить. Платье, специально сшитое для того чтобы носить его во время беременности, было сработано настоящим мастером – оно не пыталось спрятать живот, а, напротив, подчеркивало его, делая частью образа. Вюнш не удержался и поцеловал ее.
– Ты чего?
– Ничего. Просто ты очень красивая.
– Лжешь…
– Нет, не лгу. Нравится платье?
– Да, удобное, а смотрится как?
– Превосходно!
Они прошли в концертный зал, называемый за обилие позолоты Золотым залом. Зал превосходил холл своим великолепием и роскошью, а венчали эту красоту трубы органа закрытого, правда, в значительной степени большим полотнищем со свастикой. «Жаль, что сегодня нет органной музыки…». Хольгер с превеликим интересом вглядывался в очертания этого могучего инструмента.
Ему не удалось достать билеты на балкон, поэтому пришлось довольствоваться местами в зале, но Вюнш не расстраивался по этому поводу, так как места были отличные – почти ровно по центру, не очень далеко, но и не совсем близко от сцены.
