любовника. Я орудие, с помощью которого она отплатит сторицей родственникам, что пренебрегли ею, пустили её в расход так же легко, как двух невинных девушек раньше. Я шанс извернуться-таки и выскользнуть из этой ловушки, выйти из сложившегося положения с наименьшими для себя потерями. Я возможность рассказать правду Стефану, не пожелавшему выслушать её прежде, когда она молила фрайна Рейни о встрече с государем. Разумеется, она расскажет ему ровно столько, сколько будет необходимо, дабы потопить родственников и обелить себя, как рассказывает сейчас мне. Я не заблуждаюсь на счёт Мадалин – она откровенна настолько, насколько это возможно в нынешних обстоятельствах, не больше и не меньше. Она не говорит абсолютно всей правды, абсолютно всего, о чём ей известно. Вероятно, Стефану она расскажет больше, однако не слишком, потому что грань, отделяющая её поступки от поступков Элиасов, чересчур тонка и опасно близка. Мадалин не желала Кассиане смерти – что ж, звучит почти благопристойно, даже честно в какой-то мере, – потому что вторая супруга государя была выгодным вложением, лестницей, что вознесла всех Элиасов на прежде недостижимую высоту. И не желание уберечь Стефана от невиданного позора двигало всеми ими, когда они суетились подле умирающей девушки, но стремление во что бы то ни стало скрыть свою ответственность за произошедшее, своё в этом участие, хотя бы отчасти сохранить за собою своё положение. Кассиана вот-вот в объятия Айгина сойдёт, ей мирские блага уже без надобности, в отличие от живых и здравствующих. Подобного я не могу принять – и не хочу принимать, – однако понимаю, отчего они и в особенности Мадалин так поступили. Но фрайнэ Жиллес знала, какая участь уготована Верене, знала, что ждёт девушку, что она обречена едва ли не с момента, как Стефан избрал её своею суженой. Пусть не Мадалин дала ей яд, однако она знала! Знала и ничего не предприняла, чтобы помешать. Закрыла глаза и уши, вовремя отвернулась, чтобы потом сказать, что ведать ни о чём не ведала, ничего не видела и не слышала.
– Вы хотите рассказать обо всём императору?
– Я и хотела, – подтверждает Мадалин. – Но личной встречи не добилась, а признаваться Рейни… и где бы я сейчас была? Стефан слишком высоко его ценит, называет другом, хотя тот согласился на суженую из Элиасов.
– А взамен вы желаете… помилования? – продолжаю я выяснять детали.
– Что вы, – фрайнэ Жиллес выпрямляется, поправляет лежащий на плечах край чёрного покрова. – Ссылка меня вполне удовлетворит. Только не в монастырь, живущий в молчании, бедности и неисчислимых постах. Я готова провести остаток своих дней в покое и уединении небольшого поместья или частного дома… возможно, в Целестии. Или в Эстилии. Говорят, благородные добродетельные вдовы там в чести. Мне хватит моего состояния, я, хвала Благодатным, не бедна… когда, естественно, мне его вернут.
– Даже так?
– Моё дальнейшее пребывание в Империи не затянется надолго. Рано или поздно меня хватятся, а после этой беседы скорее даже рано, чем поздно. Если мои кузены в миру ещё питают ко мне хоть какие-то тёплые родственные чувства, то меня ждёт обитель Молчаливых сестёр… наверное, южная, она достаточно удалена от столицы. Если нет, то я исчезну безымянной, не удостоенная упокоения ни в одном из родовых залов памяти. Так или иначе меня лишат возможности говорить и сделают это в самое ближайшее время, – Мадалин с фальшивым пренебрежением пожимает плечами.
Я бросаю взгляд на Шеритту, бледную, сгорбившуюся в большом кресле, сжимающую медальон в побелевших пальцах. Нынче она мне не советчик, для неё явилось сюрпризом, что можно тасовать и разменивать жён и суженых императора, словно карты в колоды, оценивая каждую согласно её номиналу и ставкам в игре, а после травить их, будто свору бродячих собак в городе. Наверное, для Шеритты подобное казалось пережитком стародавних времён или дикими обычаями далёких чужих земель, но никак не тем, что может происходить здесь и сейчас, в нашей благословенной Империи, в наше просвещённое время, когда одарённые других государств уже спорят о существовании иных миров.
Мне придётся оценивать шансы и риски самой, сию минуту, без возможности всё взвесить как должно и поразмыслить. Мадалин не магистр Бенни, она не сможет ждать, пока я всё обдумаю. Если она сейчас уйдёт, я вряд ли когда-нибудь увижу её снова, потому что об этой встрече очень скоро станет известно и в лучшем случае остаток жизни Мадалин проведёт в бегах.
В худшем же…
Обет молчания? Или несчастный случай, до которого никому не будет дела? Но даже осознавая участь Мадалин, я хочу лишь одного – велеть ей уйти и больше никогда её не видеть.
И я принимаю решение.
* * *
Барка возвращается в столичную резиденцию в сумерках, ещё более густых, непроницаемых, нежели накануне. Выходящий на набережную двор, откуда корабль взлетал утром и где ему предстояло приземлиться, ярко освещён фонарями, бросающими неровные рыжие кляксы на утоптанный снег. Я пренебрегаю теплом шатра и остаюсь на палубе, смотрю сначала на озарённый огнями город, затем на чёрный массив дворца, разбавленный золотистыми пятнами освещённых окон. Башня, старейшая часть дворца, венец первопрестольного древа, помнит уже забытые наполовину времена, когда столица была во много раз меньше нынешней, умещаясь на одном берегу Инис, а над крышами города поднималась каменная крепость, первый оплот франских императоров. Другие времена, другие люди, пора воинов и сражений, больших и малых, пора разделения, объединения и сбора первых фрайнов, господствующих над своими областями, под дланью императора. Нет уж давно той крепости за высокой стеной, уступила она место более просторному, вместительному дворцу и город разросся, занял оба берега, а старая башня и по сей день тянет к тёмному небу островерхую крышу.
Пользуюсь возможностью, хоть какой-то передышкой и заново всё взвешиваю, оцениваю, пытаясь просчитать наперёд все вероятные последствия. Решение непростое, трудное, прежде мне не доводилось принимать ничего подобного, я всегда думала и отвечала только за себя да за Миреллу. Даже за девушек и женщин в нашей обители я никогда не решала так, как решаю сейчас.
Не хочу думать об этом. Я ещё не стала императрицей, даже женой императора не стала, однако мне уже приходится определять судьбу другого человека, других людей, решать, жить им или умереть по моей высочайшей воле.
Но и не думать нельзя.
Это моё будущее, будущее Миреллы и ещё великого множества неизвестных, безымянных людей.
По мере приближения корабля дворец становится всё больше, словно надвигается мрачной своею громадой на
