результат работы следователя славного города Киева, — что спокойствие даётся ему с трудом.
— Шагай к вахте!
Манохин взрывается. В момент раздражения он просто звереет, лицо его покрывается мертвенной бледностью, правая рука начинает дёргаться. Сдерживающие начала исчезают, он в эти минуты страшен.
— Никуда не пойду, пока не запущу машину!
— Запустят без вас, гады!
— Без меня и механика машину не пускать, — спокойным, твёрдым, не допускающим возражений голосом, говорит Манохин подошедшему помощнику машиниста Глебову. — Выполняйте наше с ним, — указывая на меня, — распоряжение!
Крамов, машинист машины «Аеснер», быстро подходит к нам и говорит:
— Только что звонил с квартиры начальник рудоуправления и спрашивал, почему задерживается пуск «Леснер», а я ответил, что сейчас запускаем.
— Без нас машины не пускать! — вторично, но уже повышенным тоном и безапелляционно, глухим голосом произносит Манохин.
В дверях появляется Златин.
— В чём дело? Почему стоит машина? — взволнованно и чуть заикаясь, выкрикивает он. — А ну-ка, марш к машине, — обращаясь к нам продолжает он.
Мы пожимаем плечами, глазами показываем на солдат и «браслеты» на руках. Златин, взглянув на наручники, начинает понимать, что мы арестованы, отзывает в сторону уполномоченного. Через минуту Маврин сам снимает с нас наручники и командует солдатам:
— Занять все входы и входы станции и котельной. Никого не выпускать и не впускать!
Через десять минут машина уже работала. Манохин, Иванов и я проходим в кабинет начальника станции. За столом Манохина сидит Златин, рядом Маврин.
— Кто давал тревожные гудки и по какому поводу? — спрашивает Златин.
— Когда? Мы об этом ничего не знаем, гражданин начальник!
— Ровно в двенадцать дня!
— Товарищ Иванов, кто давал гудок на обеденный перерыв? — спрашиваю я.
— Гудок давал старший кочегар Угрюмов, как было приказано Иваном Фёдоровичем.
Вызвали Угрюмова. Пожимает плечами, разводит руками, нервничает. Выдавливает из себя: — Делал, как всегда!
Первым соображает Иванов. Пытается объяснить, что в свистке, очевидно, скопился конденсат; пар, пробивая водяную пробку, не дал непрерывного гудка, а, как бы захлёбываясь, вырывался в отверстие прерывисто, с паузами.
— Почему этого не было раньше? — взрывается оперуполномоченный Маврин. — Почему именно сегодня, первого мая? Почему забыли спустить конденсат?! Где были Манохин и Сагайдак? (Как будто он не застал нас у подшипников машины.) Продолжаете вредить? Не унимаетесь? Хоть чем-нибудь донять? Мать… Мать… Ну что ж, пеняйте на себя, я вас предупреждал! — И, передразнивая Манохина, напомнил недавний разговор у него в «хитром домике» перед самым праздником. — Так, значит, «будут работать все кочегары» — вот и наработали, а я ведь вам подсказывал. Не послушались, а теперь уже поздно!
Златин сидит молча. Чёрные глаза его искрятся хитринкой.
— Так, значит, утверждаете, что произошла ошибка кочегара?! Ну что ж, давайте проверим, дадим ещё один гудок. Ну-ка, Манохин, докажи на деле, что всё это произошло из-за ошибки и ротозейства кочегара. Только позвони-ка, Сагайдак, Калинину, да предупреди его, чтобы ещё и он сюда не прибежал.
Все направляемся в котельную. Манохин медленно тянет на себя рычаг гудка. Раздаётся бульканье, а затем прерывистый, захлёбывающийся гудок. Манохин тянет рычаг до отказа, пар прогоняет воду и ровный, протяжный гудок несётся над шахтами, лагерем, Гусиным озером.
Златин смеётся. Не то вопросительно, не то восклицательно, грозя при этом кому-то пальцем, произносит всего одно слово: «Фокусники!», берёт под руку уполномоченного и уводит его со станции. Снятые с постов у дверей солдаты, построившись по двое, идут с разводящим в караульное помещение.
Гроза миновала. Мы одни. Узнаём у кочегара, что когда он нажимал на рычаг и услышал захлёбывающийся звук — сразу же бросил рычаг, затем нажал его опять. Услышав опять захлёбывание, снова отпустил. И лишь нажав в третий раз, сообразил, что забыл спустить образовавшуюся воду. А гудок уже свистел нормально, и буквально через десять минут его окружили солдаты и вывели из котельной.
Вся эта история закончилась для кочегара пятью сутками карцера с выводом на работу, тремя сутками — старшему машинисту Иванову, лишению на один месяц переписки с родными меня и Манохина. Последнее наказание было распространено и на Алиева, которого в этот день вообще не было на станции.
И всё же нам сильно повезло. Завести новое дело Маврин так и не смог. «Виновником» этого несомненно был Златин. Это он не позволил развернуться Маврину, уступив ему лишь в том, что не оставил безнаказанным это происшествие.
Можно было бы не акцентировать внимания на этом случае. Ну что, собственно, случилось особенного? Недалёкий человек превысил свои полномочия, заподозрил невинных людей, попытался создать новое дело. Его поправили. Но вся трагедия заключалась не в том, что Маврин попытался в очередной раз унизить человеческое достоинство, залезть грязными руками в кровоточащие раны измученных и отчаявшихся людей. Ужас в том, что Маврин не был каким-то исключением. Таких как он развелось (именно РАЗВЕЛОСЬ, а не просто БЫЛО) на нашей земле многие десятки и сотни тысяч! Чем они отличались от нас тоящих фашистов — трудно себе представить. Их арсенал был до отказа перегружен самыми изощрёнными преступлениями, которые своей жестокостью и беспощадностью не только не уступали средневековой инквизиции, а неизмеримо превосходили её! Одно перечисление преступлений, лежащих на их совести, приведёт в ужас людей — наших внуков и правнуков, заглянувших в историю МРАЧНОГО ДВАДЦАТИЛЕТИЯ. Доносы, массовые аресты, искусственность создаваемых дел и судебных процессов, допросы-пытки, чудовищные приговорА, попрание элементарных прав и достоинств человека, провокации, ложь, подозрительность, обман, произвол — вот далеко не полный букет злодеяний этих людей. И всё это базировалось на полном бесправии общества. А что может быть страшнее этого?
Тебя подозревают и арестовывают, караулят каждый твой шаг, сажают в тюрьмы и лагеря без суда, а там водят с винтовкой на работу, надевают наручники, заставляют ложиться в грязь, навешивают на спины номера, как бирки скоту, создают новые дела.
Всю страну опутали колючей проволокой, уставили караульными вышками, погрузили в кошмарный страх перед произволом и беззаконием.
Я их помню во власти и силе
При дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду, как тени скользили,
Проникали во все этажи.
Потихоньку людей приручали
И на всё налагали печать.
Где молчать бы — кричать приучали.
И молчать — где бы надо кричать.
Е. Евтушенко «Страхи»
ПОЛОМКА КОРЕННОГО ВАЛА
Герой — это человек, который в решительный момент делает то, что должен сделать.
Ю. Фучик
Наша «старушка» — паровая машина «Леснер» — сдала. В ночь под первое июня 1943-го года сломался
