— Ох, — сказал тот, подхватывая Джуда на руки. — Прости. Папа глупый. Теперь пойдем. Ты устал. Пора в постель. Скажи «спокойной ночи» тете Ханне.
— Спокойной ночи, красавец! — Я поцеловала пухлую щечку Джуда.
Уже через две минуты Оливер снова стучал по клавиатуре своего ноутбука. Наверху царила тишина.
Какое-то время я тихонько наблюдала за ним. Подумать только! С таким же успехом он мог быть сейчас в Китае. У меня гулко застучало сердце. Джейсон, подтверди, я ведь никогда не была такой! Он, конечно, не ответил, но я почувствовала, что он со мной не согласен.
Я уже знала уязвимое место Олли, но с чего начать? Да начну с чего-нибудь, потом переведу разговор на нужные рельсы.
— С тех пор, как ты сам стал отцом, ты стал сочувствовать Роджеру?
— О чем ты? — Олли поднял голову.
— Да ни о чем, — улыбнулась я. — Просто когда я вижу тебя с Джудом, всегда вспоминаю Роджера с тобой на руках.
Конечно, это было вранье, я вовсе не помнила Оливера таким маленьким, и по вполне уважительной причине — меня тогда не было на свете. Но я знала, что говорю: Роджер сам говорил, что он не умел обращаться с малышами. Помню, он говорил: «Малыши! Это такие бессмысленные создания! До четырех лет они такие надоедливые! Щенки намного лучше!»
— Я совсем не такой, как Роджер. — Ура, Олли захлопнул крышку ноутбука.
— Конечно, ты не такой. Просто когда я вижу, как ты играешь со своим малышом, отгородившись от него, я думаю, что тебе, наверное, трудно избавиться от этого барьера. Боишься, что любовь к ребенку переедет тебя, как скорый поезд?
— Что ты такое мелешь?
Выдержав паузу, я добавила:
— Джуд тебя любит, и он от тебя зависит. На тебе невероятная ответственность. Может быть, ты не готов к ней. Вот и отгораживаешься от него всякий раз, когда оказываешься наедине с ребенком. Чтобы он тебя не доставал.
— Что ты городишь?
— Просто я вижу, что ты боишься Джуда…
— Я Джуда не боюсь!
— Боишься, точно боишься, если не рискуешь смотреть на него, всегда держишься на расстоянии, всегда душой наполовину где-то далеко.
— По-твоему, ноутбук для меня — как барьер? — Не знаю, ко мне ли был обращен его вопрос.
— Вот Роджер, например, так сильно боялся, что его могут принять за человека непре- успевшего, что таким и стал. Не сумел добиться взаимопонимания ни с тобой, ни с Анжелой. Я только сейчас поняла, что и со мной не сумел. А что с тобой у него не вышло, я вижу по тому, как ты себя с ним держишь. Но я не могу знать точно о ваших отношениях, вы ведь оба молчите на эту тему. Я только вижу, как ты стараешься держаться на расстоянии от Джуда. И от Габи отстраняешься, это я тоже вижу, да и причину знаю. — И тут я наконец высказала свою главную мысль: — У Габи была послеродовая депрессия, как и у нашей мамы. Я ведь вижу, как ты боишься, что вся твоя семейная жизнь может пойти прахом.
Олли отрицательно покачал головой:
— Да ты что, — забрюзжал он, — я вовсе не такой, как Роджер. И Габи совсем не похожа на маму. Ты не видела, какой была мама. Может, Габриелла и сумасшедшая, но она всегда с Джудом, всегда ему улыбается. А наша мама, когда ты родилась, стала… странной. Бабушка Нелли рассказывала, что ты ей улыбалась, а она иногда настолько уходила в себя, что не отвечала на твою улыбку, только… смотрела на тебя пристально и хмурилась. И бабушка Нелли сама несколько раз видела, что ты под таким маминым взглядом переставала улыбаться. Бабушка говорила, ей плакать хотелось от такого зрелища. Габи совсем не такая, как мама. Просто ей нужно все время немножко… помучиться.
Немножко помучиться? Где я слышала эти слова?
Олли стал так сильно тереть глаза ладонями, что я испугалась, что он их выдавит. Он прошептал:
— Ну, да, так всегда говорил Роджер. Про маму. — И Олли вздрогнул.
С ноября в «Гончих» наступает странное время. Нам перестают звонить с жалобами на неверных мужей, вероломных жен. Наша работа по супружеским изменам сводится практически к нулю. Грег объяснял это так: «До Рождества никто не хочет раскачивать семейную лодку. Хотят провести праздник в кругу семьи».
Я сама никогда не догадалась бы о такой трогательной причине. Неужели кто-то действительно может так думать, причем не один обманутый идиот, а большинство людей! Я представила себе этих дураков, просыпающихся в разных концах кровати, обменивающихся ехидными подарками, уныло жующих брюссельскую капусту под мерцание елочных огней. Их дети стараются не замечать, что папа и мама не разговаривают. Неужели ритуал обжорства и позитивный имидж настолько важны для них? Вместо того чтобы покарать другого по справедливости — сводить его в «Гостиницу выходного дня» на праздничный обед, состоящий из сэндвича с индейкой, они предпочитают терпеть ложь, выносить весь ужасный день суперлжи, притворяясь, будто празднуют любовь и общность душ с человеком, которого ненавидят, заставляя себя фальшиво улыбаться, рыдая в душе?
Теперь я понимала, что в семейных отношениях недопустимы крайности. Человеку легче самому справиться со своим несчастьем, чем подвергать ему всю семью. Никто не хочет раскачивать лодку, особенно в Рождество.
Семейную лодку Оливера я раскачала за него.
И теперь я молчала.
Вряд ли я понимаю больше того, что лежит на поверхности. Я и в себе не могу толком разобраться. Но я не хотела, чтобы Джуд рос так, как его отец: с жалкой матерью, с ощущением, что отцу не до него.
— Ты, небось, считаешь, что я бесполезен для своей семьи, — наконец поднял голову Олли.
— Да нет, просто ты иногда немного всех раздражаешь.
— Ну, и на том спасибо, — засмеялся он. — А то ты меня испугала. — Он рукавом утер нос. — Я знал, что у нас с Габи что-то не так. И чувствовал, что это по моей вине.
— Ну, милый мой, ты тут совсем не при чем, если говорить о депрессии. Ладно, не буду, можешь называть это другим словом. Но если ты все понимаешь, но делаешь вид, что этого нет, вот здесь и начинается проблема.
— Послушай, сестренка, ты ведь представления не имеешь, что такое… страх.
— Страх! — пискнула я. — Я знаю все про него! Можешь мне о нем не говорить! Я…
— Отлично. Скажи-ка, чего боишься лично ты?
— Ну-у-у… Я уснуть не могу, если дверца шкафа открыта.
— Так я и думал. Всякая чушь. Ты не можешь назвать ни одной причины своих страхов. Давай я тебе расскажу, чего боюсь я. — Он встряхнул головой, как будто слова застряли у него в горле, и наконец высказался. — Я боюсь родительского дома. И еще больше боюсь, что моей семье передастся этот мой страх, который я там испытываю… Как будто из их дома не убежать. Один раз было такое: она почувствовала себя нехорошо…
— Габи?
— Нет, мама. Я был на лестнице, слышу, она в спальне, плачет: «Роджер, помоги, мне так плохо». Мне было лет шесть, по-моему. Я так испугался. Никогда от нее таких слов не слышал. Никогда она не жаловалась. А он ей в ответ: «Нет, тебе хорошо». И она перестала плакать. Я как услышал, что он выходит от нее, тут же убежал к себе в комнату и спрятался в шкафу.
