И тогда ко мне пришло какое-то еле уловимое осознание чего-то, о чём трудно говорить, потому что для этого нет слов, – словно бы я и вправду пронзила пелену некоего очень крепкого сна, на миг очнувшись.
Всё внутри меня умолкло, и вопросов больше не было, только один:
– А если я признала волшебство, то что мне делать?
– Ничего, – улыбнулся он. – Наслаждайся этим сном.
Вечером вернулась Ксения, и мы все втроём сидели возле камина. В присутствии Генриха она уже не напоминала мне госпожу, а скорее подругу, которую я знаю тысячу лет. Может быть, кстати, это так и есть.
После ужина она сказала мне:
– Хочешь – иди к себе, хочешь – оставайся.
Я осталась, и они при мне любили друг друга.
Генрих сидел в кресле в тёплом домашнем халате. Ксения разделась догола, опустилась пред ним на колени и распахнула его халат, открыв моему взору красоту мужчины. Влекущую к себе, как дикий цветок в горах.
В прежней жизни я всего три раза видела мужской орган. Первый – дома, когда случайно подглядела, как переодевался брат Умар. Второй – мне одна школьная подруга показала в своём телефоне картинку, скачанную из интернета. И третий – тоже дома, но в Гунибе у бабушки: один дядька встал у нас под окнами по малой нужде, а я украдкой наблюдала из окна.
Всякий раз это было жутко и неприятно, как что-то грязное. К тому же – мельком, точно воровство. Теперь же, видя всё как есть и не прячась, не стыдясь, я не нашла в нём ничего грязного, жуткого или неприятного. Он во всём был прекрасен, как и то, что с ним делала Ксения. Она брала губами его вершину, будто поцелуем, и увлекала в алую глубину своего рта.
Я смотрела на них, пока у меня оставались силы смотреть. Когда же силы иссякли, встала и ушла спать в свою комнату. Засыпая, я боялась, что всё это и впрямь окажется лишь сном, что эта чудесная сказка закончится, и я проснусь дома, в Махачкале, в своей прошлой жизни, где ничего такого не может быть, где безысходность реальности хуже любого тяжкого сна.
Однако впервые за последнее время я хорошо и крепко спала и так долго, что проснулась после обеда. На кухне меня ожидал холодный завтрак, а Ксения и Генрих пропали куда-то, не оставив мне записки, где они.
Их не было до позднего вечера. Я уже переживала, что они сегодня и не приедут – тридцать первое декабря, новогодняя ночь, у них могли быть более интересные планы провести это время, нежели сидеть со мной.
Но они вернулись – весёлые, праздничные, с большими пакетами с угощениями и подарками. Генрих подарил мне картину с горным пейзажем и сказал, чтобы я повесила её в своей комнате, что она будет по-доброму меня вдохновлять, напоминая о родине. А Ксения подарила роскошный шёлковый с кружевом пеньюар – тонкий, прозрачный, моего любимого зелёного цвета.
– Надень это сейчас, – попросила она. – Не стесняйся. Здесь же все свои и ты дома, разве нет?
– А у меня нет для вас подарков, – расстроилась я.
Ксения посмеялась.
– Как же нет? Ты! Ты сама наш подарок. Правда, Генрих?
Генрих промолчал, но улыбнулся, соглашаясь.
Я убежала с подарками к себе в комнату, повесила картину на вдруг откуда-то взявшийся крючок над кроватью и затем переоделась, надев этот мой новый пеньюар, подобрав под него подходящее бельё. Уходя, взглянула на себя в зеркало и поняла: никакое оно не подходящее. И подходящего нет. Сняла сначала лифчик и опять посмотрела. Лучше, хотя всё равно не годится. Сняла трусы и бросила взгляд в зеркало. Вот оно. Не будет мне стыдно? Нет, не будет, сказала самой себе, осадив эту нелепую боязливую стыдливость, и с ужасным волнением спустилась в гостиную.
Конечно, я волновалась, как буду выглядеть в их глазах, ведь сквозь прозрачную ткань всё моё тело – вот оно, не прикроешься. Но Ксения молча мне подмигнула – она оказалась одета ещё откровеннее: в лёгкой накидке в виде сетки и под ней ничего, только её прекрасные женские формы.
А Генрих снова был в своём домашнем халате. Он курил сигару, не обращая на меня почти никакого внимания. Лишь раз его взгляд остановился на мне, и я уловила мужскую теплоту, исходящую от него: нежный мужской комплимент без слов, красноречивее которого и нет в мире мужчин.
Мы просидели до полуночи перед камином – пили вино и говорили о том, что предстоит каждому из нас в новом году. Генрих много и подолгу путешествовал по разным странам и на этот раз собирался отправиться очень далеко – на остров Таити. Ксения по своим делам уезжала в Москву. Мне же они уготовили новую неведомую жизнь, которая и пугала меня, и привлекала своей неизвестностью, интригуя, словно ещё не открытый подарок…
Когда часы пробили полночь, мы открыли шампанское.
– С Новым годом! – воскликнула я. – Спасибо вам за всё!
– С Новым годом, Динара, – и они звонко цокнули своими бокалами о мой бокал, так искренне, с такой нежностью ко мне и любовью, что счастье охватило меня, и навернулись слёзы. А шампанское било в нос.
А позже, как наступило время идти спать, Ксения спросила меня:
– Хочешь лечь с нами?
– Хочу… – ответила я тихо, и сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди. Этого не может быть, это правда сон, сон, сон…
Они погасили большой свет, зажгли уютную ночную лампу рядом с кроватью в эркере, скинули одежду и легли в постель. Я тоже разделась, но не решалась лечь к ним, хотя и не из-за страха, а потому что совсем не знала физической близости, не умела ничего и стеснялась этого.
– Ложись, – сказала мне Ксения, слегка отодвинувшись от Генриха и таким образом освободив место между ним и собой.
Я легла в это место и закрыла глаза, слушая, как бьётся моё сердце.
Их тела прижались ко мне: одно горячее – Ксении, другое сильное – Генриха, с этой мужской штуковиной, чувствовать которую оказалось так же прекрасно, как и смотреть на неё вчера.
Я обняла её рукой, чтобы почувствовать ещё ближе, живее, крепче – твёрдую и нежную одновременно. Сжала в кулаке, точно тайную мечту.
– Запомни, Динара, твоя жизнь должна быть такой же, как этот сон, – послышался голос Генриха словно из глубины меня. – Исполнять желания и приносить удовольствие. Отдавая, брать. Беря, отдавать. Это и есть любовь. Запомни это и ничего не бойся. До встречи.
– Я буду ждать тебя там, на мосту, просыпайся, – странно донёсся голос Ксении, будто далёкое эхо.
Удивившись этому, я открыла глаза. Их лица были над моим лицом, и губы слиты в поцелуе – тесно, близко к моим губам. И я тоже влилась в их поцелуй своими губами, и мы все трое стали точно одно целое, один поцелуй на всех и больше ничего. А потом всё рассеялось, точно видение, и пропало. Лишь томительно-сладкое послевкусие поцелуя осталось на моих губах.
Я проснулась и вскоре пришла в себя. Что это было со мной? И где я была? Гулко капала вода в кране на кухне. В соседней комнате храпел отец. Мать спала рядом со мной с бесчувственным каменным лицом, как мёртвая. Матрац на полу пустовал – Умар и Али ушли в клуб, когда все заснули.
