Это моя юная вера в победу коммунизма!
Эта вера началась рано, еще во время страшной войны, в барачном доме, там я утягивал почитать Das Kapital у соседа, ни хрена не понимал, но чувствовал свою причастность, свою значительность, я писал папе на фронт, что ненавижу фашистов, я читал у Павла Антокольского «Мой сын был коммунистом, твой фашистом, мой сын был человек, а твой палач!». И уже в куйбышевской школе в пятидесятые по утрам прибегал к райисполкому, там висела карта Кореи с флажками, показывавшими границы между «нашими» и американцами во время войны в Корее, ах, как я ждал, что мы скинем проклятых янки в море! Но увы.
В Институте Международных Отношений, куда я поступил в 1952 г., на меня пали монбланы теории и безукоризненной партийной практики, в этих завалах я долго барахтался, к тому же, умер вождь и горели костры яростных споров. Относительное и абсолютное обнищание пролетариата? Абсолютного, пожалуй, нет, а вот относительное… Почему у нас не отмирает государство? Ах, оказывается, оно отмирает путем своего укрепления, да и классовая борьба утихает путем своего обострения. Как только мозги выдерживали эти парадоксальные метаморфозы! Да, да, диалектика, все течет, единство противоположностей, превращение количества в качество.
В разведывательной школе снова на меня снова обрушились горы марксизма-ленинизма (а ведь так жаждал откровений о разведке, где они, черт побери? а марксизму обучал человек с ласковой фамилией Угрюмов, любивший закусить ливерной), это уже было скучно. Но я постоянно пытался втиснуться в прокрустово ложе теории, заставлял себя поверить в «нового советского человека», в правильность и неизбежность большевистского переворота. Это было ох как мучительно, мозги плавились от натуги, но юноша изгилялся, но юноша поверил. Зато мировая практика была явно в пользу великой теории: Суэц и героический Насер в Египте, добродушный папаша Нкрума в Гане, менее добродушный Секу Туре в Гвинее, блистательный брат Карно, он же президент Индонезии Сукарно и бесстрашные Че Гевара и Фидель. Мир катился к социализму неясного образца (потом все скурвились, все продались золотому тельцу), везде шли национально-освободительные войны (помнится, сам вручал на это благое дело фунты некоторым африканцам в Лондоне и Москве, обучал конспирации в здании ЦК).
Из всех учений я вышел во всеоружии, с Лениным в башке и с наганом в руке, как писал Маяк. Наступила живая жизнь. Уже в первые дни в разведке меня бросили переводчиком делегации левых лейбористов, визитировавших нашу страну по линии ЦК КПСС. В то время левые еще почитали Маркса, опирались на мощные тредюнионы и отстаивали «4 пункт» в программе о непременной национализации при социализме (где вы теперь, кто вам целует пальцы?). Высокие лбы в международном отделе ЦК учили: имей в виду, что и левые, и коммунисты совсем не похожи на наших коммунистов, не поддавайся на их агитацию. Я и не поддавался, но видел, что они свободные люди. Пьянки в Москве проводились на высокой ноте (я, бедняга, страдал от трезвости и идиотизма тостов наших бонз, которые вынужден был переводить), в Сочи блаженства продолжились. Бешено втирали очки дутыми цифрами и шикарными санаториями для шахтеров (такие были), лейбористы впервые в жизни попали на обследования к врачам (на родине такое могли себе позволить лишь за большие деньги, а тут все бесплатно), последний аккорд – Грузия, где делегация утонула в реках водки с шашлычными берегами. Любимый ЦК обманывал себя, лейбористы своих взглядов не поменяли и коммунистов не возлюбили. Тогда (не впервые) я почувствовал гнусный привкус лжи, хотя веры в светлые идеалы не утратил (или не хотел утратить?).
Битвы за Мадрид и Барселону, на Эбро и у Гвадалквивира, бескорыстные добровольцы и в коммунистических интербригадах, и в протроцкистском ПОУЭМе, и среди анархистов Дурутти, силы добра со всего мира против воинствующего фашизма, против Франко, Гитлера и Муссолини. Наверное, последний всплеск, последний крик! Великие Джордж Оруэлл, тогда левак, и Сент-Экзюпери (о, «Маленький принц», я упивался тобою!) писатель Андре Мальро, тоже левак, ставший потом министром у Де Голля, американский классик Дос Пассос, сразивший меня своим телеграфно-газетным стилем и тогда коммунист Артур Кестлер, забравшийся в тыл Франко, где был арестован. Оруэлла я прочитал поздно, а вот Кестлер с его «Слепящей мглой» меня перевернул. Боже, как он описал жуткие процессы 30-х годов, как глубоко он копнул эволюцию старых большевиков, которые ради единства партии давали ложные показания… Сейчас я думаю, что тут художественный вымысел: выбивали зубы, выпускали кишки, калечили жен и детей – вот цена этих показаний! Я возненавидел Сталина, но верил в Идею, клюнул на тезис о «попрании ленинских принципов». Ленин политиком был мощным, философом нулевым, менял взгляды на ходу, совершив переворот, тут же в «Государство и революция», превратил его в заветы Маркса, после Кронштадта и Тамбова (о, эти записочки сподвижникам с требованиями «расстрелять!») правда, засомневался и провозгласил НЭП.
В Англии я работал с двумя добровольными участниками гражданской войны, оба занимали солидное место в английском истеблишменте (хотя и слева), один любил Троцкого и выпить, отличался авантюризмом, со вздохом вспоминал испанскую эпопею и особенно, как однажды повар сварил им на обед кошку. Другой был осторожнее, посматривал на меня, мальчишку, снисходительно, особенно, когда я детализировал с ним связь через тайники, он прошел в Испании через самое жаркое время и еле уцелел. Английских коммунистов оба не любили и презирали (честно говоря, я коммунистов не знал, ведь с ними нам в разведке запрещалось работать, дабы не скомпрометировать, не дай Бог, великую идею), как-то летел я рядом с членом ЦК КП Великобритании, он возвращался из цековского санатория в Сочи, курил кубинскую сигару и говорил о мире во всем мире. Но мои два героя были честными людьми, я преклоняюсь перед ними…
А наши добровольцы? Командующий противовоздушной обороной Мадрида генерал Дуглас, он же Яков Смушкевич, товарищ Пабло, он же генерал Дмитрий Павлов, начальник танковой бригады у республиканцев, оба получившие Героев Советского Союза, оба безжалостно расстрелянные хитроумным тираном. Я буквально дышал Хемингуэем, я бредил его «По ком звонит колокол» с проникновенным эпиграфом из Джона Донна: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда по ком звонит колокол: он звонит по Тебе». Разве это не коммунизм? Верю в эти слова и ныне. На квартирке у одного киношника, глотая стаканами портягу, поминали генерала-осетина Хаджи Мамсурова, замначальника ГРУ Генштаба, а в Испании военного советника анархиста Дурутти, «полковника Ксанти» и диверсанта, с ним и Романом Карменом Хем провел пару дней и выписал потом своего грустного подрывника Роберта Джордана.
Испанская трагедия осталась в сердце навсегда, а вот вера в коммунизм пошатнулась, да пожалуй, не столько само учение, сколько печально-гнусная практика любимой партии. Развивалось все медленно, как у Горбачева, который в результате возненавидел свою партию. Сейчас дикими кажутся тогдашние лозунги «Партия наш рулевой», абракадабра «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны», все эти «новое мышление» и «ускорение» – бред сивой кобылы. Но испанская война не исчезла, и сердце замирало, когда слышал светловскую «Гренаду» про хлопца, который «землю оставил, пошел умирать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Написано задолго до войны между республиканцами и франкистами, и ближе мне больше, чем наши рок-группы и пережравшие олигархи, считающие себя «солью земли».
