Точно так же и в России вполне могли сохраняться свои, местные обычаи; те самые «добрые нравы», об утрате которых скорбел князь Щербатов. Никому ведь и ничему не мешали все милые народные обычаи, сметенные волной поверхностной, чисто внешней европеизации. Россия вполне могла модернизироваться, становиться боле индустриальной и более буржуазной страной, сохраняя их в полноте или почти в полноте.
Очень может быть, семейные кланы перестали бы решать судьбу своих молодых членов даже раньше, чем в нашей реальности. Не в конце, а в середине XVIII века — при полном сохранении всех народных обычаев и традиций.
После Петра модернизация шла на 90% в среде дворянства, а весь остальной народ был только подножием этого элитного процесса. Все черты по сути, а не по форме сближавшие народную среду с европейским миром, были уничтожены Петром и преемниками Петра.
В «России Софьи», на севере, свободное крестьянство всё больше становится слоем свободных бюргеров, по образцу даже не Германии, а стран Скандинавии. Они носят бороды, косоворотки и сарафаны (точно так же, как шотландцы — мужские юбки–килты), но это нисколько не мешает им быть свободными гражданами, вольно владеющими собственностью и строящими собственную жизнь по своим понятиям и традициям. А европейский путь развития именно в этом ведь и состоит.
Ещё более буржуазные традиции складываются на Волге, где крепостное право было слабо, а отношения вольного найма — обычнейшим делом. Тут феодальный уклад уходит в прошлое очень легко и быстро, уже к началу XVIII столетия. Даже на основной территории Великороссии все в большей степени укрепляются города, обзаводятся не фиктивными, на бумаге, а самыми реальными правами. Ведь промышленность и торговля развиваются на основе договоров, вольного найма, свободного движения капиталов, товаров и рабочей силы. Очень возможно, что возникают и «кумпанства» — опять же не фиктивные, в духе Петра, а совершенно реальные. Но более вероятно, что объединять капиталы будут не анонимно, в виде акционерных обществ, а складывая капиталы семейных фирм (как это делали купцы в Персии, Японии и Китае). Такая форма менее подвижна, чем акционерный капитал, менее динамична, нет слов. Скорее всего, когда–нибудь и биржи бы начали строить (как построили в Петербурге в начале XIX века), но был бы какой–то период до бирж, когда купцам были бы удобнее семейно–дружеские «кумпанства».
При выдерживании «линии Софьи» Архангельск, Холмогоры, Астрахань скоро становятся богатейшими городами и начинают или заимствовать магдебургское право в Речи Посполитой, либо создают собственные варианты городского права.
Государство все больше выходит из управления хозяйственной жизнью, и даже города Великороссии начинают управляться по–другому. Да, в этих городах нет ратуши, а выборный голова так и называется «головой», а не мэром. Точно так же выборный совет города называется советом или думой, а не магистратом. Но посадские все больше напоминают европейских горожан, потому что живут в мире рыночной экономики и потому что государство практически не вмешивается в хозяйственную и в общественную жизнь.
До сих пор речь шла о том, что могло быть, если бы не было петровского погрома, а все шло бы по–старому — в 1690–х, 1700 годах так же, как и в 1670—1680–е…
А ведь была ещё идея реформы Голицына… Стоило провести эту реформу (за которую стояла армия Федора Алексеевича и значительная часть служилого сословия), и к началу же XVIII века России предстояло стать страной, где уже не четверть населения была неслужилой и нетяглой, а большая часть населения.
Общество в такой «России Голицына» устроено было бы почти так же, как в Пруссии или в Мекленбурге — то есть в восточных германских землях.
Реформа Голицына стала бы концом крепостного права в России. Что значит, во–первых, колоссальный толчок экономическому и общественному развитию. Ведь вольные крестьяне будут внедрять новые культуры, придумывать новые способы обработки земли, создавать предприятия по переработке своей продукции, отходить на различные промыслы…
А во–вторых, в России никогда не сложилось бы крепостного права в тех ужасных формах, которые сложились ко времени Екатерины II. Не будет утопленных новорожденных младенцев и борзых щенков у женской груди, не будет посаженных на цепь и запоротых насмерть, не будет шеренги невест и женихов, строем идущих в церковь. Не будет этого ни в русской истории, ни в психологии народа.
И если уж мы о народной психологии — пусть не сразу, но вольный русский крестьянин, свободный посадский человек, защищенный от произвола и законами, и своим, пусть относительным, но все же благополучием, неизбежно станет не «холопом», а «господином». Ведь и во Франции далеко не все были магнатами и владетельными князьями, но любой мужик в самой жалкой и забитой деревне был «месье», а его жена была «мадам».
Реформа Голицына — это ещё и рост самоуважения огромной массы людей, по существу — всего народа. Это другая общественная психология, другой общественный климат.
Конечно же, не возникает шизофренического разделения русских на «народ» и дворянство, «народ» и интеллигенцию. Нет дикого представления о «народе» как о туземцах, нет желания их переделывать и перевоспитывать. Нет и ответной реакции — отторжения в народе всего, что идет от «бар» или хоть как–то связано с «барами».
«Россия Софьи», «Россия Голицына» вырисовывается как обычнейшая европейская страна, безо всякой экзотики, ставящей её вне цивилизованного мира. Со своими национальными, религиозными и культурными особенностями, но совершенно безо всяких устрашающих отклонений.
Впрочем, перечислять долго, и неизвестно, все ли мы знаем о ней. Ведь слишком долго эту Россию XVII века замалчивали, рассказывая сказки о том, из какого мрака вытаскивал страну долговязый царь с крохотной головой, меньше собственного кулака, и безумными глазами маньяка. Идеологические догмы два века застили от нас реальность, что поделаешь! Но нельзя же, увидев свет, отрекаться от него только потому, что раньше был слеп?
Заключение ИЛИ ПОРТРЕТЫ НА СТЕНЕ
Россия — это Пётр и Ленин.
В.Н. Севастьянов
Психологи весьма убедительно говорят, что у человека, строго говоря, нет прошлого — оно уже прожито, над прошлым человек не властен. Человек властен только над своим будущим; только будущее — это то, что у него на самом деле есть.
Я охотно отношу это же самое к государствам, странам и народам. У русских нет прошлого в том смысле, что оно уже состоялось. Мы живем в одной из возможных России, но все эти России — в прошлом. Что состоявшаяся Россия Петра I, что несостоявшаяся Россия без Петра, в которой Алексей Михайлович доживает до 1700–го, а Федор Алексеевич — до 1730 года. Как и Россия Софьи и Голицына. Все они в прошлом, и ничего уже не изменить. Если бы даже Фёдор Алексеевич дожил бы до 1730 года и построил бы совсем другую Россию, ни в чем не похожую на Россию Петра, то и это событие отделено от нас сотнями лет.
Даже глядя в прошлое, не желая расставаться с ним, мы строим не прошлое, а будущее. Вопрос только в том, какие события и каких людей мы берем с собой из этого прошлого…
