Царевич, остававшийся во все это время спокойным и являвший вид большой решимости, был после сего отвезен обратно в крепость. Помещение его состоит из маленькой комнаты возле места пытки. Но недолго продолжал он оказывать твердость, ибо вот уже несколько дней как он кажется очень убитым. Говорят, что приговор будет скоро объявлен, и по этому случаю на стенах крепости воздвигли эстраду, обтянутую красным сукном, со столом и скамьями.
Киевский архиепископ и еще три высокопоставленных лица должны быть привезены сюда; но этим, как кажется, не кончатся аресты. Со времени заговора Дон-Карлоса, сына Филиппа II, короля Испанского, мир не видел ничего подобного этому событию; но его величество следует в этом плачевном деле весьма похвальной методе, оставляя как монарх исследовать и обсудить все действия публично, на основании законов и правосудия, дабы весь мир узнал страшные и преступные замыслы его сына и необходимость, которая заставила его величество так действовать. Действительно, государь этот находится в весьма прискорбном и тяжелом положении. Говорят, что заговорщики намеревались сжечь Петербург и флот, распустить милицию и умертвить всех иностранцев как виновников введения в стране чужеземных нравов, обычаев и правил; равно как убить всех любимцев царя, священная особа и семейство которого, вероятно, тоже не были бы пощажены.
15. С.-Петербург, 25 июля 1718 года
Более чем вероятно, что Высокие штаты извещены уже министрами и посланниками его величества о необычайных и неожиданных действиях, которым подверглись здесь моя личность и официальное положение мое. Нет ни малейшего сомнения, что постарались очернить меня самым гнусным образом пред Высокими штатами и что мне приписали то, что никогда не входило в помышления мои. На обязанности моей лежало и интерес мой требовал, чтобы я немедленно представил Высоким штатам подробное донесение обо всем случившемся; но нравственное расстройство и болезненное мое состояние не позволили мне это сделать. Поэтому я должен был ограничиться кратким извещением обо всем случившемся зятя моего, Филиппа фон Свиндена, в письме от 15-го числа сего месяца. Из последующего донесения моего Высокие штаты могут усмотреть, каким образом было возвращено мне это письмо. Этим действием мне было ясно доказано, что ни одно письмо мое не будет пропущено без просмотра; поэтому я должен был ограничиться ведением журнала всем действиям, совершенным по сей день, и ожидать удобного случая, чтобы препроводить Высоким штатам верное и подробное донесение о всех происшедших событиях. По всей истине я могу подтвердить, что в прилагаемой мною реляции я не только ни слова не прибавил к тому, что мне было говорено, но что, напротив, я еще смягчил, сколько было возможно, резкость употребленных выражений.
Во всяком случае, я должен сказать, что мне невозможно передать те жесты, резкость движений и интонации голоса, употребленные в разговоре со мною; если бы я мог это сделать, то я уверен, что чтение этой реляции было бы достаточным, чтобы устрашить человека самого храброго.
Свидетельствую здесь, со всею чистотою совести, что я всегда действовал как верный слуга правительства, извещая Высокие штаты обо всем том, что я считал непременным долгом своим доводить до их сведения. За невозможностью вести корреспонденцию посредством шифра я соблюдал всевозможную осторожность в важнейших донесениях моих г. генеральному секретарю.
Здесь очень раздражены тем, что я занимался вещами, будто бы не входившими в круг моих обязанностей как резидента; но как бы мог я, находясь в Москве и будучи очевидцем столь важных событий, как учреждение царем уголовного следствия, казнь преступников, не довести об этом до сведения Высоких штатов? По возвращении в Петербург мог ли я не доносить о том, что происходило после московских событий, о возобновлении уголовного следствия, о том, что совершалось на Аландском конгрессе, тем более что я очень хорошо знал, как гибельна эта Северная война для интересов правительства Высоких штатов и их подданных, и что вашим высокомочиям весьма важно было знать, что совершилось положительного на Аландских островах? Для достижения этой цели я не ограничивался слухами и летучими известиями, но вошел в близкие сношения с иностранными резидентами и старался получить от них достоверные сведения о всем том, что там происходило. При этом я должен сказать, что ганноверский резидент г. Вебер, ввиду дружественного союза своего государя с Высокими штатами, выказывал мне в этом отношении большую доверенность, как это можно усмотреть из писем моих к г. генеральному секретарю. Со своей стороны, я делал все, что мог, для того, чтобы иметь верные сведения, так что в этом отношении я не только не вижу повода упрекнуть себя в чем-либо, но имею, напротив, право сказать, что я горячо принимал к сердцу исполнение моих обязанностей. Очень может быть, что Русское министерство было недовольно, раздражено даже, прочитав в моих донесениях рассуждения мои относительно запрещения ввоза сюда произведений наших лучших фабрик и способа возмездия, который я имел смелость повергнуть на благоусмотрение ваших высокомочий. Я также уверен, что письма мои относительно резкости выражений по поводу снаряжения флота Высоких штатов и цели его плавания должны были увеличить еще более существующее уже против меня раздражение; но во всем этом нет ничего такого, в чем могла бы упрекнуть меня моя совесть; ибо, как благонамеренный и верный подданный, я в донесениях своих не скрывал ни малейшей мысли моей, и я делал это с тем большею откровенностью, что был далек от мысли, что, нарушив тайну писем, посягнуть на неприкосновенность министра, официально аккредитованного, что его задержат и отберут от него все его бумаги. Повторяю еще раз вашим высокомочиям, что во всем этом я, по совести, не могу сделать себе никакого упрека. Я только сожалею, что все сведения, предназначенные для Высоких штатов, попали в недостойные руки, и благодарю Бога, что могу явиться пред августейшим собранием ваших высокомочий для представления отчета в моих действиях.
Нет возможности, чтобы меня обвиняли в неуместной частной корреспонденции. В существовании этого меня никто не убедит, потому что предъявлением исходящего регистра моей корреспонденции (если он будет мне возвращен) и письмами моими я могу доказать, что не имел переписки ни с кем более, как с г. посланником Брюйнигсом, секретарем Ансильоном и резидентом Румпфом, и то редко. Все эти лица могут засвидетельствовать, что я не писал им ничего предосудительного. Я скажу даже, что письма, которые мне пересылались для доставления в Швецию на имя русских, находящихся там в плену, давали мне возможность и повод писать г. Румпфу, с которым я не мог по случаю уничтожения обыкновенных почтовых сообщений поддерживать переписку, что я, по крайнему убеждению моему, имел право делать, не подвергаясь никакому осуждению.
Кроме этой корреспонденции я должен сознаться, что писал изредка к г. Ренару, английскому агенту в Амстердаме, которому я давал различные поручения, и что иногда я по дружбе уведомлял его о том, что здесь происходит. Со своей стороны, и он от времени до времени сообщал мне известия, которые он получал из Англии, Франции и Испании. Это может быть подтверждено им под присягою. Затем, я не думаю, чтобы могли меня подозревать в ведении переписки с голландскими негоциантами, проживающими в Архангельске и Москве, а также в Амстердаме.
