Книга Театральная история - Артур Соломонов

– Спасибо! Отвратительно! – крикнул Сильвестр.

Наташа почувствовала, как задрожали колени. И вдруг – еще один привет от накаленных нервов – задергалось веко на левом глазу. Ей стало нестерпимо стыдно, и тут задергалось веко на правом. «Это видит только Сергей, – мелькнуло в голове Наташи, – но как же… как же это пошло…»

Мимическое событие заметил и Александр. Его не изумило, что он с пятого ряда смог разглядеть, что происходит с Наташей. Александру было не до изумления: то, что он увидел, стало одним из самых тяжелых впечатлений в его жизни. Он так любил ее глаза, которые, как ему всегда казалось, меняли цвет – от голубого к зеленому. Какого цвета они сейчас? Он не мог разглядеть.

Сильвестр продолжил говорить – раздраженно, глядя в упор на актеров:

– Сейчас все перейдем в репетиционную комнату и будем потеть, пока не начнется искусство.

– А в чем дело, Сильвестр Андреевич? – с вызовом спросил Преображенский. Он был оскорблен. Режиссер менял ему партнеров, менял концепцию и считает возможным после этого окатить его криком «отвратительно!».

– Сережа, дело в том, что я не увидел в твоей, как всегда, высококлассной игре ничего нового. Ты играл точно так же, когда твоим партнером был Саша. Все изменилось, кроме твоей игры. А ведь они же не близнецы – Наташа и Саша? Ведь нет?

Александру этот вопрос показался неприятным, как скальпель, и он – впервые за все время работы с Сильвестром – посмотрел на него с недовольством.

А Преображенский подумал: «Да я вообще не чувствую, не вижу новую партнершу! От кого мне играть, от кого отталкиваться?»

– Мы только начинаем, – сказал Сергей. – Неудивительно, что пока побеждает старое.

– А мне удивительно, Сережа, – спокойно отвечал Сильвестр. – Ты слишком хороший актер, чтобы говорить такие глупости. И ты сам знаешь, что говоришь чепуху. Я понимаю, что на самом деле ты хочешь сказать, но придется тебе принять все как есть.

Наташа растерянно смотрела на Сильвестра. Александр не смог вынести этого взгляда. Решил уйти с репетиции. Он видел, в окружении каких чувств оказалась его подруга: равнодушная агрессия Сильвестра, скрытое, но ощутимое презрение Преображенского, зависть труппы, ждущей, когда Наташа оступится.

Александр незаметно вышел из зала.

Спускаясь по лестнице, он лихорадочно перебирал в уме способы, которыми мог помочь Наташе. Но его возможности были ничтожными. Его скорая театральная помощь была беспомощной. Если представить ее в виде машины с красным крестом, то она, едва выехав, развалилась – колеса покатились в разные стороны, двери с грохотом упали на землю, а врач начал задыхаться от бессилия. У врача не было ни лекарств, ни аппаратуры. Только чувства.

Вечером Александр снова взял в руки дневник. Лицо было исполнено решимости. Строки были ровными и суровыми.

«Когда она стояла на сцене и смотрела на Сильвестра взглядом ко всему готовой жертвы, я понял: я ответствен за нее. Разве я оставлю Наташу барахтаться в ее ошибках и заблуждениях? Уйдя, злорадно желать ей всего плохого? И наблюдать, как ее постепенно будут растаптывать?

Ведь она еще не взвыла от тоски рядом со своим мужем, потому что чувствует: у нее есть я».

Александр представил, сколько язвительности было бы в улыбке Наташи, услышь она такое заявление. Он почувствовал, что обида, которая, казалось, была потоплена в потоке новых, прекрасных чувств, снова пытается заявить о себе как о полноправном участнике его внутренней жизни.

Он этого категорически не хотел. И снова начал писать, стараясь высоким слогом отогнать все, что не связано с «моей дорóгой в край безусловной и непоколебимой любви»: «Наташа даже сама не знает, насколько нуждается в защите и помощи. И уж точно не мечтает принять их от меня. Ну и что же? На то нас и двое. Чтобы один был глубже другого. Чтобы помнил о цели. Помнил о главном».

В памяти прозвучали слова отца Никодима: «Только полюбив без оглядки и расчета, не вкладывая свои чувства словно в банк в ожидании процентов, мы можем уже сейчас, на земле, причаститься вечности».

Образ священника поддержал его. Он вспомнил, какой свет источал Никодим и его слова, и с еще большей решимостью начертал: «В конце концов и бескорыстие, и самопожертвование хоть и осмеяны, но ведь имею же я право проявить их хотя бы тайно? Имею я право хоть от себя не скрывать таких порывов? Что же, в конце концов, за стыд нас всех одолел? Дерьмо друг другу показываем едва ли не с гордостью, а если испытываем высокие чувства – прячемся, как если бы нам нужно было в туалет.

Все перевернуто, все извращено – стыдимся хорошего, гордимся плохим. И вот сейчас я пишу так свободно лишь потому, что знаю: в любой момент я все это могу запятнать иронией и сказать: да ладно, все это так, души прекрасненький порывчик, не обращайте внимания, господа.

А вот нет. Так не будет. Так не будет».

Александр решительно поставил точку. Символическую. Точку, которая преграждала возможность пути назад. Неодолимое препятствие. Застава. Ему понравилось сравнение точки с заставой, и он дописал: «И пограничники – мои новые чувства – не дадут мне снова попасть в ту страну, где мне было так плохо. Мне нет туда возврата».

Пролетела еще неделя репетиций. Наташа все ярче сознавала, что не дотягивает до уровня Сильвестровой труппы. Перед Преображенским она преклонялась, и потому ее не ранила слишком очевидная разница в дарованиях. Напротив, своим преклонением она как бы причащалась к его таланту. Но она видела, как великолепно были подобраны Сильвестром индивидуальности в труппе, видела, что едва ли не все актрисы одареннее ее. В своем назначении она начинала подозревать какую-то жестокую насмешку над собой и над труппой.

Мысли об Александре она прогоняла, но они возникали помимо ее воли. Однажды, когда она ехала в трамвае и пыталась не думать о своем бывшем любовнике, ее ужаснула внезапно пришедшая мысль: «Я помню, как меня влекло к Саше чувство, что с ним связано какое-то блистательное – мое – будущее. Я действительно благодаря ему прорвалась вот в это будущее. А сейчас мне снова кажется, что чувство будущего влечет меня к нему».