– Ты ему не сказала, что можешь задерживать под водой дыхание.
– А с какой стати я должна была ему это говорить?
Она уставилась на свои ноги. Красные теннисные туфли были такими же мокрыми, как и все остальное. Энола сбросила их на пол. Она вся дрожала. Ноги сестра поджала под себя.
– Ты от кого-нибудь слышала о нашей семье? Если Дойл знает, то и тебе кто-то наверняка говорил. Том Роуз тотчас же узнал меня, хотя никогда прежде не видел. Я не успел его порасспрашивать. Он тебе что-нибудь рассказывал?
– Нет.
Едва заметно дернулась ее верхняя губа – нервный тик.
– А что он вообще говорил?
– Он и у меня спросил, плаваю ли я. Я ему сказала, что мама работала в цирке. Вот и все!
Вытащив карты из кармана, Энола принялась раскладывать их на подлокотнике кресла. Линия из шести карт, которую сестра быстро смахнула. Еще раз. Ее пальцы шевелились, словно ножки мечехвоста.
– Том тебе бы сказал…
Быстрый расклад из шести карт. Вновь они сметены одним движением.
– Я сказала Тому, что гадаю на картах Таро, а не плаваю. Я говорила ему то же самое, что и Дойлу, а еще предупредила, что если он будет досаждать мне подобными вопросами, то я уйду и Дойл уйдет вместе со мной.
Шелест карт. Тасование… И все сначала.
– Дойл ушел бы, а он из тех, кого терять никто не захочет. Он особенный, – сказала сестра. – Я не догадывалась, что он о нас знает.
Карты вновь зашелестели одна о другую, обмениваясь молекулами. Картон настолько старый, что карты уже давно должны были стать одним целым, единым разумом.
– Он должен был все мне рассказать.
– А зачем?
Ее руки перестали двигаться.
– А затем, что никто мне ничего не говорит. Он не говорит. Ты не говоришь. Ты думаешь, что я ничего не знаю, а я все прекрасно знаю. – Тасование карт возобновилось. – У тебя есть тайны от меня и от Дойла. – Энола бросила на меня укоризненный взгляд. – Или ты хочешь, чтобы он решил, что я способна, подобно матери, утопить себя в море?
Дойл чуть не убил меня, вытаскивая из воды. Возможно, будет лучше, если он об этом не узнает.
– Пожалуй, ты права.
– Мне интересно, как долго она это планировала. Что, если, вставая каждое утро с постели, мама думала о том, что ее смерть приблизилась еще на один день? Возможно, если живешь в ожидании смерти, жизнь кажется более драгоценной.
Развернув карты веером, Энола вновь сложила их в аккуратную стопку.
– Не думаю, что все происходило именно так, – сказал я.
– Откуда ты знаешь? Или ты от меня что-то скрываешь?
– Нет.
Повисла тишина, если не считать шелеста карт. Сестра выглядела ужасно уставшей и какой-то вылинявшей, если так можно выразиться.
– Тебе грустно?
– Я не похожа на маму, – тихо сказала Энола. – Я очень осторожна. Я гадаю на картах и не плаваю. Я не искушаю судьбу. Если ты будешь с нами, ничего не рассказывай Тому и Дойлу.
Сестра выложила аккуратный ряд карт на подлокотнике. Дурак, Восьмерка и Королева Мечей показались мне удивительно знакомыми. Карты потрепаны, рисунки выцвели. Да, я уже видел раньше эти изображения. Колода ручной работы. Возможно, трудность узнавания в том, что я видел эти рисунки выполненными светло-коричневыми чернилами. Но я хорошо запомнил задранные вверх носки обуви Дурака и искаженное страданием лицо на Восьмерке Мечей.
– Нашел тебе куртку.
Дойл взбежал по лестнице, сжимая в руках огромную черную парку. Издали казалось, что ее сшили из пакетов для мусора. Энола засунула карты в карман. Когда Дойл подошел к ней, она вскочила с кресла и позволила ему накинуть ей на плечи уродливую куртку.
– Саймон! – позвала она.
– Что?
– Под дверь затекает вода.
Под резиновым уплотнением внизу стеклянных дверей образовалось темное пятно, медленно расползающееся по зеленому ковровому покрытию.
– Блин! Дойл! А там еще куртки есть?
– Есть.
– Неси все, что найдешь: куртки, свитера, рубашки…
В Грейнджере было четыре входа: главный, два пожарных и служебный. Два вели в цокольный этаж. В комнате забытых вещей оказалось всего лишь несколько курток и прочая одежда. И на один вход не хватит. Дойл принес их, перекинув через плечо. Не человек, а живая вешалка.
– Остальное – сумки, зонтики и всякая мелочь.
Внизу находился отдел детской литературы, газеты, исторические документы и книги, которыми никто не пользовался, за исключением тех, кто писал диссертации, либо меня. Цокольный этаж быстро затопит. Не имело смысла спасать то, что внизу, поскольку вскоре вода сверху обрушится вниз. Спокойно. Но ведь все пропадет! Все на нижних полках, все эти папки – все пропадет! Я до сих пор помнил ощущения при прикосновении к каждому листку бумаги.
– Саймон!
– К главному входу! Мы заткнем там все внизу, а потом уж придумаем, что делать дальше.
Красная зимняя куртка какого-то мальчика, синяя безрукавка, шерстяное пальто (все в кошачьей шерсти), свитер в пятнах, чудесный розовый кардиган… Кажется, я видел его на миссис Уоллес. Вещи быстро напитались дождевой водой. Дойл пододвинул два кресла, чтобы удержать вещи на месте.
После этого наступило время болезненных решений.
Отделом справочно-информационного обслуживания пришлось пожертвовать ради пожарного выхода. Нижняя полка. Энциклопедии – раскрытые, с помятыми страницами – ложились одна поверх другой возле малейшей щели в двери. Мы вырывали страницы и заделывали ими щели. Надо остановить воду. Об уничтожаемых книгах сейчас лучше не думать. В любом случае они обречены. Не думать о том, как высоко поднялись ставки с тех пор, как я впервые открыл для себя Грейнджер. Не думать о том, что на этих полках можно найти ответы на все вопросы, которые могут у меня возникнуть. Не думать о том, что они являются моим собственным десятичным кодом.
Я почувствовал, что Энола на меня смотрит.
– Тебя уволили, а ты спасаешь книги, – сказала она.
Дойл выдрал из книги страницу, покрытую какими-то каракулями.
– Кто-то нарисовал тут разную хреновину.
От этого легче на душе не стало.
Когда мы уже не могли никуда засунуть и листика бумаги, когда больше ничего уже сделать было нельзя, мы поднялись по лестнице на второй этаж.
В архиве китобойного промысла было холодно и чисто. В плексигласовых витринах были выставлены оригинальные изделия: резьба по китовому усу, наконечники гарпунов и лопаты, которыми черпали ворвань. На полках стояли вахтенные журналы, грузовые манифесты, рисунки и письма в архивных коробках. Полная стерильность. Портрет молодого Филиппа Грейнджера висел у двери. Его очки с круглыми стеклами в проволочной оправе, его коротко подстриженная бородка выдавали человека ученого, но и богатого. В комнате не было уголка, не попадающего в поле его зрения. Алиса любила отвешивать шутовские поклоны, проходя мимо его портрета. Кресла здесь были мягче, чем в отделе периодики. В это место стекались деньги, оно же их и потребляло. Если мы не хотим окончательно вымокнуть, надо оставаться в архиве. Энола свернулась калачиком в одном из кресел. Дойл придвинул к ней другое кресло и сел в него. Сестра положила голову ему на плечо. Покрытая татуировками рука обняла ее за плечи. Его простили где-то между ситуациями с машиной и курткой, до подтопления библиотеки.
