С книгами, что не ушли в сферу подросткового, юношеского чтения, так не бывает. С Львом Толстым не пошутишь, Томаса Манна на поговорки не пустишь. Вот и выходит: живем литературой больших идей[503], выстраиваем ее историю по вершинам, а разговариваем – если, что называется, без галстуков, в своем кругу – на языке Дюма-папы, Ильфа с Петровым или Вальтера нашего Скотта.
Люблю иногда поныть, что жизнь, мол, прожил удивительно скучную. Школа – университет – аспирантура – и работа, работа, работа: в первой редакции, во второй, в третьей. Одна страна, одна жена, одна профессия. За запахом тайги на комсомольские стройки не устремлялся, ни в диссидентах, ни в депутатах не побывал, в бизнесе себя не попробовал. Даже в армии не служил. Не о чем, словом, в старости будет школьникам рассказывать– если позовут, конечно.
Но Юрий Владимирович Давыдов, перед которым я однажды этак разнюнился, меня осадил. «Она, – говорит, – у всех, кто в литературе чего-то хочет добиться, скучная». – «Ну, – я перечу, – вам ли, морскому офицеру, лагернику, так говорить?» «Это, – отвечает, – товарищу Сталину спасибо, конечно, за тревожную молодость. Но я-то хотел всю жизнь только вот этого: чтобы в архивы, в библиотеку, а потом – к столу. И снова, и опять, хоть в тысячный раз: в библиотеку, в архивы и – за работу».
И я не то чтобы успокоился, но утешил себя, что и у большинства моих товарищей биография не ярче. Разве лишь у кого образование поэкзотичнее: Володя Маканин и Саша Иличевский вон, на математиков учились, Андрей Битов – на горняка, Михаил Айзенберг – на архитектора, Женя Рейн – на технолога, Андрей Волос – на нефтяника, Женя Попов – на геолога, а Саша Кабаков – и вовсе на ракетчика. С тем чтобы, как только возможность представится, бросить свою профессию – и вперед, к приключениям за письменным столом.
Увы, но человеку с литературными амбициями рано или поздно приходится делать выбор: между бурной жизнью и пресным, если со стороны, сочинительством, сатиновыми, простите мне эту метафору, нарукавниками. Причем литература – дама мстительная, измен не прощающая: стоит только кому-то чересчур уж жизнью увлечься, как слова либо идти перестают, либо идут, но очень уж какие-то жиденькие. Самый броский пример здесь, конечно, Эдуард Лимонов, но он ли один?
Исключения, конечно, есть, как без исключений? Но я ведь о правиле.
* * *
Едва скажешь, что толстые литературно-художественные и общественно-политические ежемесячники – это наш российский специалитет и национальное достояние, тебе тут же возразят: а «Нью-Йоркер»?[504]
Ну, отвечу с прохладцей, «Нью-Йоркер» – журнал, во-первых, не ежемесячный, во-вторых, не толстый, а в-третьих, не вполне литературный. Но к черту подробности, успех кружит головы, и кому, наверное, в мире не хотелось бы его повторить, создав журнал, где каждая заметка будет написана как новелла, а каждая рецензия будет читаться как стихотворение в прозе?
Вот и нашим хотелось. Причем разным и не раз. Один раз даже мне довелось присутствовать при рождении отечественного «Нью-Йоркера».
Звали его, помнится, «Новым очевидцем»[505], и никаких прямых отсылок к прототипу вроде бы не было. Но в остальном – белая обложка, рисунки вместо фотографий, два рассказа в каждом номере, две-три маленьких стихотворных подборки, горстка рецензий, и платят всем щедрее, чем во всех прочих местах! – ну, чистый «Нью-Йоркер». Так что очередь из потенциальных авторов стала расти с угрожающей быстротой. Тем же, кто на авторство не претендовал, но был, как я, например, руководителям проекта чем-либо симпатичен, тем рассылали подарки. Или приглашения на презентации, их много было, этих праздников у новорожденного журнала.
Так что плывем мы как-то, авторы и гости, на специально зафрахтованной барже по Москва-реке, пьем шампанское, слушаем речи. И выступает итальянка, игравшая какую-то важную роль в проекте. Рассказывает, что ее дедушка, еврейский негоциант, вынужден был бежать из России в самом начале двадцатых годов, но перед отъездом успел замуровать свои сокровища в стены особняка, что на Чистых прудах. Поэтому русский язык наша итальянка учила по тетрадке с описью этих сокровищ, и первым пунктом там стояли двенадцать платиновых портсигаров. Почему именно платиновых, она не объяснила, наверное, и сама не знала, но речь свою закончила очень эффектно. «Давайте же, – сказала, – поднимем бокалы за то, чтобы каждый писатель мог на наши гонорары купить себе платиновый портсигар. Хотя бы один!»
…И я там был, мед-пиво пил. А вот дальнейшее знаю с чужих слов, возможно, не вполне правдивых. Просуществовав в этом составе чуть более четырех месяцев, собрались руководители журнала на посленовогоднее заседание. Обсуждают планы номеров, спорят, горячатся, как вдруг в приоткрытых дверях нарисовалась чья-то фигура, чуть ли не в ушанке, и пальчиком поманила к себе главного редактора. Тот вышел, а вернувшись спустя минут десять, объявил: «Журнал закрыт. Все свободны».
А вы говорите: «Нью-Йоркер», мол. Если уж начистоту, то успевшие выйти номера «Нового очевидца», при всей щедрости финансирования, были бледноваты. Хотя, дай ему время, журнал этот, может, и стал бы в перспективе красой и гордостью отечественной прессы, укором обедневшим «толстякам», но… в российских селах не танцуют твиста, поэтому здесь неприглядный вид.
