Другие, кому его проза была не близка и которые, в сущности, не могли ее прочесть, потому что беллетристику читали «на скорость», удивлялись, зачем ему, солидному ученому, это несолидное занятие.
Ведь не Тургенев и не Лев Толстой. И даже не Василий Аксенов. Причем для этих доброжелателей и вопроса не стояло, почему он не Толстой и не Аксенов. Какие разговоры? Писатель творит смолоду.
А этот в сорок пять лет что-то прозаическое опубликовал, будучи уже профессором.
Да ведь он наш коллега, сосед по даче, давний знакомый. По одним институтским коридорам ходили. А все это совершенно исключает возможность стать вровень не то что с Толстым и Тургеневым, о которых пишут в учебниках литературы, но даже и с теми, кого читают в метро и электричке, передают книжки друг другу, отыскивают сведения в Интернете.
Между тем Андрей Геннадиевич себя ценил высоко и, не будь этого, при его гордости (дочь некстати унаследовала это его качество) ни за что бы не стал публиковать свою прозу. Он-то мерил себя по вершинам, а вовсе не по суетливой мелюзге, создающей «рынок».
Но может быть, и не стоило прозу публиковать? Книга плохо продавалась. О ней не слыхивали. Гения в нем никто не признал. По крайней мере, не нашлось никакого нового Белинского, который провозгласил бы его новым Гоголем! Правда, и на горизонте что-то не видно было новых Белинских!
Его семейная жизнь разладилась. А в институте директор ни с того ни с сего попросил его написать список опубликованных за последний год научных работ. Судя по всему, директор хотел проверить, не занимается ли он ерундой (писанием прозы), вместо того чтобы заниматься своим прямым делом, за которое он получает деньги (сущие гроши!)…
О какой же любви шла речь в его книге, если вся его жизнь состояла сплошь из нелюбви, раздражения, подозрений, страха, неуверенности, негодования и «неблагородной» злости?
Любви не было!
Однажды крепко удивившись этому обстоятельству, он и засел за прозу. И вот проза неведомо как одарила его скрытой, тайной, полувыдуманной любовью, собравшей в себе все не распустившиеся бутончики его великой любви.
Он загибал, как в детстве, пальцы: мама, старший брат, собака Тарзан на даче, одноклассница с красным пухлым ртом, чье присутствие в классе он ощущал каждой порой, долговязая студентка с философского, бросающая на него смелые взгляды, чем его и отпугнула… И еще одна давняя знакомая, давняя сослуживица, которую он и не знал, что любит, и только начав писать, это осознал. И уже не останавливался, проваливаясь в фантазии. Все о ней, все о ней. Она была, кажется, замужем. У нее, кажется, был сын. И кажется, он уехал не то в Америку, не то в Австралию. Ничего достоверного. Зато в прозе можно было ощутить бесконечную свободу, придумать ее и свою жизнь.
Временами они встречались в институте, обмениваясь ничего не значащими фразами. Он похвалит ее очередную статью.
– Интересная мысль об амбивалентности лермонтовских Ангела и Демона.
А она что-нибудь хвалебное проговорит о его комментариях к лермонтовскому «Фаталисту».
Но тут она решительно направилась к нему и наговорила о его книге такого, о чем он даже и не мечтал.
– Неужели понравилась?
– Я же говорю! На таком страшном безрыбье вдруг ваша удивительная книга!
Она вынула из сумки его книгу, купленную самостоятельно, потому что он стеснялся ей ее подарить, и протянула ему, чтобы надписал. Как школьница, ей-богу! И зачем ей эта надпись?!
Он нашарил в портфеле ручку и написал на первой странице одно слово: «Любимой» Застыл на мгновение, задумался, хотел еще что-то добавить. Но не получилось. Поставил подпись, число и год. И протянул ей, опуская глаза. Она, словно чего-то испугавшись, схватила книгу и, не прочитав надписи, засунула обратно в сумку.
В сущности, он почти объяснился, и, кажется, она почти поняла. Постоял возле двери в кабинет директора, куда нес свой отчет. Но не вошел. Таким все это показалось мелким, мелочным. Унижающим его любовь, его писательство…
Жена и дочка молча ужинали на кухне и кивком с ним поздоровались, не задавая никаких вопросов и не проявляя особого интереса.
– Маша, Надя! Да люблю я вас, чертей!
Из него рвались чувства, клокотали, кипели. Он не только их любил, он любил весь мир, природу, солнце, ветер…
Обе поглядели в его сторону. Одна с недоверием, другая с удивлением.
– Мы тоже!
Дочка заулыбалась, и он подумал, что лицо у нее еще вполне молодое и красивые свои собственные зубы.
– Иди есть. Купила твои любимые котлеты. Их собаки не едят. Один хлеб.
Жена быстро поставила на кухонный столик еще пустую тарелку.
– Писатель ты наш!
И тут им овладел приступ такого хохота, про который уж точно ни один философ не знает, смех это или плач. Или то и другое вместе. Гремучая смесь…
Собачий хор
То лето ему очень запомнилось необычайной московской духотой, от которой в доме ничто не спасало, и даже кондиционер, который он в конце концов приобрел, раздражал искусственностью холодного потока. Хотелось настоящего дождя и ветра. Неудержимо тянуло на природу.
И не с этим ли навязчивым желанием были связаны его внезапные наезды на дачу к ней? Жене он говорил, что в Москве больше не может и уезжает к тетке в Кратово. У тетки на даче телефона не было, а сотовый он с собой не брал. Проверить, где он, жена не могла. Да и не привыкла за ним следить, был хоть и не совсем «путевый», но надежный.
А он ехал, злясь, в душной, битком набитой электричке и думал, что это в последний раз. Что все это из-за жары. Случайно и несерьезно. Так же злясь на себя, на нее, обстоятельства, пресную жену, свое пуританское воспитание и эту внезапную безумную слабость и уязвимость, он через полчаса сходил с платформы и решительным шагом шел к ее развалюхе, удивляющей среди домиков-картинок. Скорее всего, ее придется продать. Нет денег все это приводить в порядок, нет сил. Нет, как она говорила, подражая кому-то из простых, рукастого мужичка в доме.
Все еще в очень плохом настроении подходил к даче, где она спасалась от московской жары, и слышал, как нервный Джек, ирландский терьер, при его приближении начинал важно и радостно лаять. Через минуту раздавался тонкий визгливый голосок маленькой белой собачонки – шпица с соседней дачи. Потом вступали два густых звучных собачьих баса – бульдоги соседей. Словом, его встречал настоящий собачий хор, где заводилой был Джек, выбегавший его встречать на улицу, для чего лбом и лапой с шумом открывал тугую калитку. Рыжий, холеный, с умной профессорской мордой. Она не встречала – лихорадочно переодевалась, потому что он всегда приезжал внезапно. По дороге он строил планы похода на озеро. Вдвоем с Джеком. Двое сильных мужчин, которым не нужны женщины. Ведь он ехал сюда не из-за нее, а из-за жары и плохого настроения. Но весь долгий вечер не показывался даже в саду – проводил с ней в маленькой тесной комнате в обморочном невозможном объятии, прервать которое не было сил.
