Оба это понимали. И Золотинка, обязанная, что бы там ни было, держать сколь можно круче к ветру, тоже это понимала. И все же красный от досады, от бесплодных усилий Тучка отер испарину и снова обратился за помощью:
– Как это у тебя?…
– Ты торопишься, – мягко попрекнул Поплева. – Не нужно суетиться. Терпение. Настойчивость и, главное, вот эта уверенность в себе. Асакон ведь прекрасно чувствует, кто его боится. Раз оробеешь и он уж к себе не подпу-у-устит, – протянул Поплева, сообразив, что сболтнул лишнего – под руку.
К несчастью, Тучка только тем и занимался, что уговаривал себя успокоиться, от этого он злился еще больше и так бесплодно провозился с Асаконом еще с полчаса. Золотника не вмешивалась, мучаясь от невозможности помочь такому большому, умному и сильному, во всем превосходящему ее Тучке. Поплева тоже страдал, все порывался что-то подсказать. И, наконец, решился остановить все это своей властью:
– Ну, раз на раз не приходится. Отдохни. – Он забрал Асакон у брата и убрал его с глаз долой.
Другого раза уже не случилось – ни у Тучки, ни у Золотинки, ни у Поплевы. Над заметно притопленными «Рюмками» взмыла, забирая все выше, большая черная птица… ворона. Вот показала она во всю ширь резные, обрамленные маховыми перьями крылья, прошла над головами и растворилась в небе, исчезающей точкой над крышами Корабельной слободы. Скоро ворона напомнила о себе снова, она возвратилась прежде, чем, вынужденная одолевать противный ветер, лодка причалила к плавучему дому. Все притихли, чувствуя невозможность говорить непринужденно и громко.
– Главное не подавайте виду, – в полголоса, только-только чтобы слышали заметил Поплева.
Разрушения на «Рюмках» бросались в глаза: купы зелени на шканцах исчезли, словно опрокинутые бурей. Двери нараспашку, всюду земля с перепутанными плетями жалких, иссохших огурцов – ладно. Пропали оконницы со стеклами, на месте окон кормового чердака зияли пустые глазницы – что ж, разгром, в общем, соответствовал ожиданиям. Но зачем раскурочили замки, если, покидая плавучий дом, братья предусмотрительно оставили двери не запертыми? Мелкая, бессильная злоба не причастных к тайнам мироздания людей – вот что это такое.
И опять игра случая: разная дрянь, включая вытертую метелку, все исчезло бесследно, а дорогая утварь, два сундука с добром, заблаговременно затопленные в трюме, благополучно пережили нашествие.
Потери возмещались находками. Хозяйственные хлопоты, казалось, не оставляли обитателям «Рюмок» времени вспомнить о вороне. И все же перекрикивались они друг с другом чуть громче, чем требовалось, имея как раз в виду удобства невидимо присутствующего соглядатая, ушам которого и назначались несколько назойливые проявления непринужденности. Ворона, как скоро обнаружилось, пристроилась за кормой на сваях; верткой птице не сложно было найти себе укромный насест.
Трудное при всех обстоятельствах умение забыть о том, что за тобой присматривают, хуже всего давалось Тучке в его неопределенном, взвинченном состоянии. Ликование его по поводу вновь обретенного топора заключало в себе нечто чрезмерное, и с чрезмерным же ожесточением обрушился он на новую, только утвердившуюся власть законников, сваливая при этом в одну кучу и самоуправство городской стражи и нахальство всех эти столичных штучек, что понаехали тут наводить порядок.
– Полно, Тучка! – не вытерпела Золотинка. – Ты ведь не думаешь в самом деле, что это справедливо и согласно с законами высшего блага, когда княжич Юлий упрятан в сырое подземелье с крысами ни жив ни мертв? – отставив подальше, чтобы не обливаться, Золотинка держит перед собой охапку раскисших нарядов, которые она только что извлекла из гнилой воды трюма.
– Послушай меня, Золотинка! – отзывается Тучка, остановившись посреди палубы, волосатые ноги его в закатанных выше колен штанинах черны от жирной огородной земли. – Я в подземельях не бывал. Думаю и дальше как-нибудь так устроиться, чтобы от сумы да от тюрьмы уберечься. – Тучка ставит торчком указательный палец, каждое второе свое или третье слово он вменяет Золотинке в вину. – Вот что я тебе скажу: я прожил на свете сорок пять лет и за всю свою жизнь не видел от злодейки Милицы никакого зла.
Соглядатай неизбежно присутствует в каждом горячечном замечании, в каждом несдержанном жесте и не слишком хорошо обоснованном мнении. Мы честные граждане, нам нечего скрывать, даже если мы чуточку храбримся в наших вольных, не предназначенных для чужих ушей разговорах – вот что выражает эта несдержанность.
– Ничего не могу сказать о Рукосиле и говорить не стану, – продолжает Тучка, нисколько не смягчаясь. – Зато я знаю епископа Кура Тутмана, я знаю его лично. И это меняет дело. Кур Тутман – достойнейший человек! – Поплева на шканцах только пожимает плечами и ничего не говорит, но переглядывается с Золотинкой весьма выразительно, и это взаимопонимание за счет третьего окончательно выводит Тучку из равновесия. – Достойнейший! – повторяет он с вызовам. – Я знаю Миху Луня, он представляется мне… человеком высоких побуждений. И это довод. Миха Лунь на стороне курников – что ж это довод. Законники разгромили и разграбили мое жилище – еще один довод. Не стану возражать, если вы укажите мне на это обстоятельство, как на довод: законники разгромили «Рюмки». А общих рассуждений не надо.
– Послушай, Тучка! – говорит Золотинка, бессознательно комкая в руках мокрое тряпье – вода обливает ноги, живот мокрый. Золотинка возбуждена сверх собственного разумения. – Пусть Миха не обижается, я бы и в глаза ему сказала, если бы когда-нибудь его встретила… – голос ее звенит. – Всего в нем намешено и хорошего, и дурного… Мутный человек – вот что. Мутный.
– Бесполезный спор, – пытается показать пример благоразумия Поплева, но и сам заводится, начиная защищать законников, Юлия, Рукосила и вообще – всех наших.
А Золотинка, глянув невзначай за борт, натыкается близко-близко на бесстрастный, лишенный всяких признаков созерцательности взгляд – две блестящие бессмысленные бусины – одна и другая по сторонам черной узкой головы. Это даже и взглядом нельзя назвать. Второй или третий час сидит, словно приклеившись к просмоленному канату, ворона и терпеливо впитывает в себя весь этот словесный мусор.
– Свора негодяев! – сердится Тучка на Золотинку. – Но ты тут причем. Ты же не негодяйка! Какого же черта ты тогда с ними?!
– И про Миху скажу! – огрызается Золотинка. – Всему-то он цену знает, а себя полагает выше добра и зла. Потому-то он Миха Лунь, а не Ощера Вага. Вот кто он такой – волшебник средней руки и ничего больше. Человек, который застрял на распутье. Потому что и того хочет, и этого – всего сразу, а так не бывает. Надо выбирать. Выбирать – значит от чего-то отказываться, – говорит она во внезапном прозрении. – А он хочет всего сразу. Потому-то и Колчу держал. Потому-то нетронутую душу ищет. Всю-то он мудрость превзошел, талантом он не обижен, души только нет. Души только в нем и нету. А что талант? Талантливых волшебников много! Состоявшихся мало. Сочти! Что талант, коли души нету! Вот он и рыщет по свету, где бы чужой души подзанять.
Едва ли Золотинка и сама толком понимает, что такое говорит с пронзительной силой убеждения. Едва ли она сумеет избежать сомнений, когда успокоится. Едва ли сможет тогда избавится от неуверенности в собственном праве судить и выносить приговоры – но сейчас внезапная ее догадка походит на откровение. Догадка производит впечатление. Догадка не оставляет слушателям возможности возразить.
