Монфор был у могилы обоих Гюи, брата и сына, на маленьком кладбище под стеной часовни. Стоял на коленях, выпрямив спину и вытянув перед собой сложенные ладонь к ладони руки.
Фалькон замер, боясь разрушить его уединение.
Симон молился вслух, в самозабвении, как это часто с ним случалось, когда переставал заботиться о том, звучат ли слова в голос или же гремят в одной только душе.
Закатное солнце обливало Симона расплавленным золотом. На стене часовни застыла в неподвижности его тень, темный, увеличенный профиль с крупным носом и тяжелым подбородком.
Он произносил слова уверенно, и Фалькон понял, что он делает это не впервые. Почти не дыша, епископ слушал.
Симон просил о смерти. И как же он расписывал ее перед Богом, как упрашивал, какой милой представлял ее в своих мольбах. Чаял найти в ней покой и долгожданный мир, полнилась она тишиной. Той тишиной, в которой так слышен шелест лепестков Вселенной.
И тосковала душа Симона по этой тишине. Глотнуть бы ее, исцеляя раны, – а там суди меня судом Своим, Господи!
Симон замолчал. Опустил руки и совсем другим тоном спросил (а головы так и не повернул – на спине у него глаза, что ли?):
– Подслушиваете, святой отец?
– Да, – сказал Фалькон.
Симон встал, приблизился к епископу – высокий, в наступающих сумерках страшноватый.
– Зачем? – спросил он Фалькона.
– Собственно, я пришел звать вас к трапезе. Все уже собрались.
– А, – отозвался Симон. И замолчал. Но с места не тронулся.
Тогда епископ Фалькон сказал ему бесстрашно:
– А вы, оказывается, малодушны, мессен де Монфор.
Симон скрипнул зубами. Фалькон взял его за руку.
– Идемте же, вас ждут.
Но сдвинуть Монфора с места ему не удалось. Симон стоял неподвижно. И безмолвствовал. Наконец он заговорил:
– Скажите одно, святой отец: почему наша кровь не дает всходов?
– Почему вы так решили?
– А что, разве это не так? – в упор спросил Монфор.
Фалькон откликнулся:
– На все воля Божья.
– Господь не благословил мои труды, – упрямо повторил Монфор. – Все было напрасно. Кардинал прав: я становлюсь старым…
– Кардинал вовсе так не считает. Просто он хочет таким образом подхлестнуть вашу решимость.
– Меня не нужно подхлестывать! – зарычал Симон. – Я не вьючный верблюд, чтобы меня…
– А вы гордец, – заметил Фалькон.
Помолчав, Симон отозвался, уже спокойнее:
– Конечно.
– И притом малодушны.
Неожиданно Симон проговорил:
– Дыхание мое ослабело, дни мои угасают; гробы предо мною…
Он все еще держал епископа за руку и сейчас больно смял его пальцы. Фалькон поморщился.
– Простите, – опомнившись, пробормотал Симон.
Епископ Тулузский улыбнулся, потирая руку.
– Вы помните, малодушный гордец, чье имя носите?
– Симона Петра…
Фалькон пропел вполголоса:
– Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo Ecclesiam meam…[1]
– «Камень», – задумчиво повторил граф Монфор. – Я – Симон, я – Петр, я – камень, положенный в основание…
Фалькон внимательно смотрел на него снизу вверх ясными светлыми глазами.
– Но я ведь не камень, – совсем тихим голосом добавил Симон. – Я человек, мессир. Я человек, и мне бывает больно…
* * *
О симоновой слабости знает только Фалькон. Наутро Симон опять огрызается в ответ на попреки вечно раздраженного легата, он снова орет на рыцарей, которые грозятся уйти, если граф не заплатит. И на Тулузу обрушивается первый залп из мощных катапульт Киски.
* * *
Кому Киска, а кому геморрой в задницу.
Строптивая дама Тулуза не желает Монфора. Не желает и все тут! Этот франк ей противен. От его домогательств ее с души воротит.
А быть осажденной – особенный образ жизни, и ей это даже начинает нравиться. Потому что не одолеет граф Симон даму Тулузу. Не по зубам орешек.
Не только воины – даже простолюдины, даже женщины бьются теперь с клятыми франками.
У ворот Монтолье помогают они управляться с катапультой. Сейчас одна беда у Тулузы, одна цель – монфорова осадная башня. На нее направлены сейчас все силы.
* * *
25 июня
Рассвет едва занялся. Но уже и в этот ранний час грозило прохладное утро превратиться вскоре в испепеляющий полдень – вечный полдень Тулузы, который почти сразу сменяется ночью.
В часовне Нарбоннского замка шла ранняя месса. Слушали женщины, младшие дети, а из рыцарей – сам граф Симон, сенешаль Жервэ и пятьдесят человек лучших бойцов, которых Симон держал в замке, всегда под рукой. В маленькой часовенке все не помещались, потому многие оставались у входа, слушая из-за раскрытой двери.
Остальные крестоносцы оставались в лагере за стенами, либо у Киски, под прикрытием высоких, обтянутых кожей и облитых водой щитов, за какими обычно сберегаются лучники.
Когда внезапно взревели трубы и раздались – обвалом – громкие крики, Симон и головы не повернул. Даже Фалькон, который вел службу в этот немирный утренний час, запнулся и продолжил после краткой паузы.
Бой завязался сразу в двух местах – перед обоими воротами, ближайшими к Нарбоннскому замку. Пока молодой Фуа у Саленских ворот стягивал на себя франкскую конницу, Рожьер де Коминж подбирался к башне. С Рожьером были арагонцы.
Трубы рвали воздух, их хриплые голоса дырявили уши. Под копытами звенела сухая земля.
И вот у Монтолье под знаменем с золотым крестом показался сам старый Раймон Тулузский. Крик сделался нестерпимым.
Возле Киски шла резня. Скрываясь за палисадами перед воротами Монтолье, арбалетчики из Фуа посылали стрелу за стрелой. Многие франки побросали щиты и бежали, спасаясь на лошадях. Среди них было много раненых. Раймон велел преследовать их.
Солнце быстро наливалось жаром, разогревая доспехи.
* * *
И вот в часовню Нарбоннского замка врывается копейщик. От него пахнет пылью и горячим железом, и руки у него в крови. Прерывая епископа, прямо с порога орет:
– Мессир! Граф Симон!
– Пошел вон, – не поворачиваясь, говорит Симон.
Копейщик бежит, толкаясь, к Симону, хватает графа за плечо, трясет, будто хочет пробудить.
