– Я буду дух музея? – уточнила я.
– Скорее, его плоть, – сказал Годунов. – Все те экспонаты, которые не обозначены конкретно, – это ты. Поняла?
Я кивнула.
Меня затянули в платье с корсажем, Каракоров наложил мне немного грима – румяна, помаду, подкрасил глаза. Я впервые была с ним наедине и очень близко. У него вся кожа покрыта крохотными морщинками, а глаза – чужие.
Он уверенно разрисовывал меня тонкой кисточкой, а я следила скошенным глазом за его уверенными руками и в смятении думала: как же я выйду замуж и останусь наедине с мужчиной, если он будет таким чужим?
Я попыталась успокоить себя мыслью о том, что меня ведь никто не принуждает выходить замуж и вообще об этом якобы еще рано беспокоиться.
Он закончил работу и взял меня за подбородок. Осмотрел, как неодушевленный предмет, подправил немного правый глаз, потом поднес зеркало.
Я увидела незнакомое лицо с большой родинкой над верхней губой и отпрянула.
Каракоров тихо засмеялся и сказал:
– «Ад – это другой». Другой человек. Понимаешь? Ты в аду, девочка.
* * *
Мне было тринадцать лет, когда в меня вроде как влюбился парень. Старшеклассник по имени Костя Лагутин. Он мне совсем не нравился, он бы никому не понравился – тощий, нескладный, прыщавый, с мокрыми руками, – но все равно было лестно. Я хихикала вместе с подружками, когда он встречал меня возле школьных ворот и потом тащился следом.
– Чего это Лагутин за тобой хвостом ходит, Лизка? – спросила как-то раз Катя Измайлова. У нее была огромная пшеничного цвета коса, которой я завидовала. Катя же отзывалась о косе пренебрежительно и говорила, что непременно срежет, как только мама позволит.
– Он влюбился, – объяснила я.
– В тебя? – Катя покачала головой.
– По-твоему, в меня нельзя влюбиться?
– Можно.
– Вот он и влюбился.
– Ага, ага.
– Говорят тебе!
– Он бабник.
– Сама ты!..
Я вырвала у Кати руку. Катя пожала плечами и зашагала к школе одна. Коса медленно ползала по ее спине, как живая.
Лагутин нагнал меня во дворе и влажно проговорил мне в ухо:
– Хочешь, я тебе все задачи по алгебре буду решать?
Я ответила:
– Это будет прямой обман народов, как сказал бы Ленин.
И поскорее убежала от него.
Но когда я обернулась, уже возле самых школьных дверей, то увидела, что он стоит и смотрит на меня с жадностью.
Он не отставал от меня и в последующие дни и все ныл, улучив момент, что готов делать за меня и алгебру, и физику, если я позволю.
Наконец мне это надоело, и я сказала:
– Что ты хочешь? Поцеловать меня?
Он молчал и рассматривал меня так, словно хотел сжевать.
Я показала ему фигу.
– Меня никто не целовал, и ты первым не будешь. У тебя прыщи.
– Я спиртом протираю каждый день, – признался он. – Ну, водкой, если точнее… От этого только кожа шелушится. Прыщи – они имеют внутреннее происхождение. У тебя тоже, кстати, могут начаться, ты имей в виду. Я и тебе буду водку доставать, только попроси.
– У меня не начнутся! Дурак! – закричала я.
Я пошла к дому, а он поплелся за мной.
Возле самого моего дома он остановился и сказал:
– Я не хочу тебя поцеловать. Я хочу поговорить с твоим отцом.
От неожиданности я едва было не спросила: «Так что же, получается, ты в меня не влюбился?» – но в последний миг сдержалась.
– Зачем тебе мой отец? – пробормотала я.
– У меня к нему дело, – ответил парень.
Отец сейчас переживал творческий кризис и всерьез обдумывал перемену амплуа. Если Каракоров – мультидарование и на городских праздниках свободно изображает Петра Первого, то почему бы ему не попробовать стать Чарли Чаплином?
– Конечно, в этом имеется определенная ирония, – добавил он как-то, обсуждая со мной эту тему, – сперва Чаплин изображает Гитлера, а потом, спустя почти полвека, Гитлер пытается заработать на жизнь, изображая Чаплина… Но почему бы не попытаться?
Я подумала об этом и сказала моему странному ухажеру:
– У моего отца творческий кризис. Ему сейчас не до гостей.
– Нет, я с предложением, – сказал он. – Ты не думай, Лиза, я ведь правда по делу.
– Хорошо, – сказала я.
Мы вместе поднялись в квартиру. Отец открыл мне и отпрянул, увидев за моей спиной незнакомого парня.
– Это Костя Лагутин из девятого, – быстро объяснила я. Отец очень боялся налоговой полиции, хотя с нашими теперешними доходами ему следовало скорее бояться тетенек из Ленэнерго, которые вечно грозились отключить у нас свет за долги. – Он хотел тебе сказать что-то важное.
– А, – безразличным тоном произнес отец, – ну пусть заходит.
На нем были мешковатые штаны, купленные на раскладушке, и разношенные ботинки на несколько размеров больше, чем требовалось. Отец пытался репетировать Маленького Бродяжку.
Костя Лагутин вошел в квартиру, вскинул руку и прокричал:
– Хайль Гитлер!
Отец привычно отмахнул в ответ:
– Зиг хайль!
Лагутин страшно покраснел, надвинулся на него и проговорил немеющим, деревянным голосом:
– Сергей Степанович!.. Уважаемый… Многоуважаемый Сергей Степанович! Я здесь по поручению… товарищей. Мне поручено предложить вам возглавить нацистскую партию России.
* * *
Отец очень побледнел и долго молчал, разглядывая Костину прыщавую физиономию, исполненную прямо-таки религиозной серьезности. Потом мой отец сказал:
– Ступайте. Я подумаю.
Абсолютно ровным, спокойным тоном.
Я даже решила, что ничего особенного не произошло.
Костя щелкнул наростами, что украшали подметки его кроссовок, повернулся и вышел из квартиры.
Адольф сказал мне:
– Больше никогда не приводи с собой никого, Lise. И постарайся, чтобы с тобой не заговаривали посторонние. Сразу уходи, поняла?
Я кивнула и пошла мыть руки после улицы. А Адольф посидел немного в кресле возле телефона и затем набрал номер Годунова.
Годунов был решительно против того, чтобы Адольф изображал Маленького Бродяжку. Отец настаивал и уверял, что у него неплохо получается.
– Чаплина народ знает еще хуже, чем Гитлера, – возражал Годунов. – Так что, Степаныч, сиди на жопе ровно.
В очередной раз услыхав мнение Годунова, отец положил трубку и побаюкал телефон на коленях, как кошку. Потом крикнул:
