Парголово. Я вас на вокзале ждать буду. Там все и расскажу, а здесь еще услышать могут». Кивнул мне и ушел. Я сразу-то и не опомнился. А потом думаю: «Был у меня такой человек, а я молчал — еще в ответе буду!» И сейчас за ним, а он ушел черным ходом. Прислуги, как на грех, не было. Я и подумал — лучше приду да все скажу, тем более что меня ищут, а его тогда можно либо на мосту, либо в Парголове взять... Вот и пришел!
— И отлично сделали, — ответил я. — Так уж доведите дело до конца. Я дам вам двух чиновников. Вы с ними пойдете сперва на мост и, если его там не найдете, поедете в Парголово и там укажете чиновникам на Бунакова.
Я позвонил, велел позвать двух агентов, Шереметьева и Тяпкина, и поручил им Петрова.
Они ушли. Я уже знал, что теперь дело практически раскрыто и убийца в наших руках.
* * *
На мосту они никого не нашли и вечером поехали по Финляндской дороге.
Часов в двенадцать ночи меня позвали наверх. Я поднялся и увидел Бунакова. Это был человек невысокого роста, плотный, с равнодушным лицом и холодными голубыми глазами. Он сидел между агентами в непринужденной позе. Я хотел сначала получить сведения от агентов и потому позвал Шереметьева. Тот рассказал мне, что на станции Третье Парголово они увидели Бунакова — на него показал Петров. Они арестовали его и произвели обыск, а затем составили акт о задержании.
Я распорядился, чтобы завтра утром в его комнате произвели обыск — оказалось, что он снял комнату в Третьем Парголове — и приказал ввести Бунакова.
Он вошел, издали поклонился и остановился. Я подозвал его подойти поближе. Свет лампы падал Бунакову на лицо.
— Ну, расскажите, как вы все это сделали? — спросил я его.
— Ничего я не делал, — ответил он, — и ничего не знаю.
— Для чего же вы с Лиговки очутились в Парголове?
— Рассорился и уехал, ее там оставил.
— Отлично!
Я позвонил и молча подал рассыльному бумажку, на которой написал требование привести извозчика и маляра. Несмотря на поздний час, я решил довести дело до конца и послал за ними.
Прошло более получаса в совершенном молчании. Наконец явился рассыльный. Я знаком приказал ввести извозчика и маляра. Бунаков увидел их и побледнел.
— Он?
— Он самый! — ответили они в один голос.
— Что же, вы и теперь будете отказываться, что убили Шаршавину и отвезли ее труп на вокзал?
Бунаков переступил с ноги на ногу.
— Нет, зачем же... — ответил он. — Действительно, отвез... Мой грех... Напугался и отвез.
Потом он рассказал свою историю.
Приехали они на Лиговку в ночь на субботу со второго на третье число. День провели в номере вместе и вместе вечером пошли ко всенощной к Знаменью. По дороге домой купили булок к чаю. Пришли, а ей дурно стало. Спазмы в груди, конвульсии. Он ей грудь растирал, воды подал, чаем поил. Потом легли спать, она на кровати, а он на полу. Утром в воскресенье проснулся, а она холодная.
— Умерла. Я испугался, ну, и сделал все, чтобы отстраниться, — закончил рассказ Бунаков.
— Между тем вскрытие показало, что Елена Шаршавина умерла от отравления.
В то же время из справок, присланных уфимским полицмейстером и златоустинским исправником, выяснилось, что Бунаков был незаурядным преступником. Простой крестьянин, он, будучи волостным старшиной, сумел обманом купить у башкир пятьдесят две тысячи десятин земли совершенно без денег и удачно заложить ее за большую сумму. Затем, когда в губернии было введено земство, он, за неимением в уезде помещиков, был избран председателем земской управы, но в то же время успел попасться в ряде подлогов, в покушении на убийство, сидел в тюрьме полтора года и был приговорен на пятнадцать лет ссылки в Сибирь с лишением прав. По этому делу он и приехал хлопотать в Сенате об отмене приговора.
* * *
Бунакова судили и, несмотря на запирательство, обвинили в предумышленном убийстве. Мотивы этого преступления так и остались нераскрытыми.
ПЬЯНЫЙ ЗВЕРЬ
Пятнадцатого января около трех часов утра в сыскную полицию поступило сообщение, что в доме барона Фредерикса по Орловскому переулку, в меблированных комнатах новгородской мещанки Елены Григорьевой, найден мертвым в своем номере отставной чиновник Готлиб Иоганнович Фохт.
* * *
Я немедленно командировал в Орловский агента полиции. Туда же приехали судебный следователь, товарищ прокурора, полицейский врач и лица судебно-полицейского ведомства.
Глазам прибывших предстала небольшая комната, серенькая, грязная. У правой от входа стены — узкая железная кровать. Кровать постлана, но не смята. Мертвый Готлиб Фохт лежит спиной на полу, его левая нога покоится на кровати. Одет он в чистое нижнее белье, тоже не смятое. Полицейский врач приступил к наружному осмотру покойного.
— Ваше мнение? — обратились к врачу товарищ прокурора и судебный следователь. — Имеем ли мы дело со случаем скоропостижной естественной смерти, или есть данные предполагать насильственную кончину?
— Я не усматриваю явных следов насилия, — ответил врач, — правда, есть маленькие ссадины под бровями и на шее и небольшая рваная ранка за левым ухом... Но я полагаю, что этих данных еще мало для картины насильственной смерти. Положение трупа наводит меня на мысль, — продолжал врач, — что смерть застала Фохта внезапно, когда он собирался ложиться. Он вдруг почувствовал дурноту, хотел вскочить, но уже не мог и навзничь, мертвый, грохнулся на пол. Левая нога осталась на кровати.
— Но ссадины, ссадины!
— Он мог удариться при падении.
Следователь переглянулся с товарищем прокурора.
— Видите ли, доктор, если бы Фохт сам упал в агонии навзничь или на спину, то он должен был бы скорее всего разбить себе затылок, голову. Вы видите — он лежит лицом кверху. Каким же образом человек, падающий навзничь, может получить от падения ссадины под бровями?
— Он мог удариться лицом... — ответил сконфуженный врач. — Нет, не мог, — возразил следователь.
Распорядившись об отправке трупа для вскрытия, мы приступили к предварительному дознанию.
Первой была приглашена для допроса, за отсутствием содержательницы меблированных комнат, ее сестра Евдокия Григорьева.
— Скажите, в ту ночь, когда скончался Фохт, все ваши жильцы были дома?
— Кажись, все...
— Был ли кто-нибудь в комнате покойного?
Тут Григорьева рассказала, что в тот поздний вечер и ночь к покойному
