свои леса, зацепился когтем за родной Курск, не оторвать.
Курская операция проживалась Платоном так, словно он сидел в окопе. Каждое название цеплялось за заусеницы памяти и болезненно ныло. Перед глазами вставали фасад за фасадом, переулки, лестницы, подъезды. Он зажмуривался и видел воронки на месте Ямской слободы, горел и рушился архиерейский дом на Знаменском спуске по соседству с его любимой лавкой, фрицы тащили на дрова ярмарочный городок и бревенчатую чайную в переулке направо от Богословской церкви, где они с Тоней любили угощаться блинами в доисторическом имперском прошлом. Он проваливался в сон и сразу отворял низкую дверь матушкиной горницы, где кружилась в кадрили граната и через миг разносила все к чертям. Он брел по Стрелецкой набережной, перебираясь через наваленные порушенными поленницами трупы. Руки чесались и немели от бессилия, он просыпался в темноте, выходил к околице и подолгу глядел на безмятежно спавшую степь. Легче бы самому воевать, убивать, крушить. Проще проживать наяву, чем в фантазиях. Как он любил свой город, летний театр в Купеческом саду, богатые ряды Гостиного двора, Никитский храм! О Никольском, куда январской ночью 1918-го запрятал ворованные сокровища, он не вспоминал. Все, связанное с той историей, казалось сном или придумкой. Как будто это не про него, не про его жизнь, просто игра воображения, навеявшая мотивы для ничего не значивших рисунков. Наверное, он не узнает своего города, если суждено еще когда-нибудь его увидеть.
Удар пришел совсем с другой стороны: седобородый Абылай пригласил Сенцова в контору. В колхозе с начала войны почтальонничали школьники, но после первого месяца председатель перестал им доверять важное. Горе было столь тяжело, что дети не знали, как сказать и посмотреть. Недетское дело. С тех пор председатель отдавал похоронки сам, хмурясь и хмыкая, заглядывал в глаза, как будто предлагал понести немножко эту неподъемную ношу. Так случилось и в этот раз. Похоронка! Васятка!
– Я жену твою не стал беспокоить, ты уж сам как-нибудь, Плаке.
– Да-да, не тронь ее. – Сенцов вышел и опустился на крыльцо: он не знал, как сказать Тоне.
– Или давай я сам… все-таки. – Сзади незаметно подошел Абылай, сел рядом, закурил.
– Какая разница? Кто бы ни сказал, весть-то одна. Ничего не поменяется.
– И то верно. – Председатель забычковал окурок коньком-горбунком.
Платон тяжело поднялся и поковылял к дому. В венчальной клятве, которую они с Тоней никогда не произносили, говорилось: «Быть вместе в горе и в радости». Значит, надо нести свинцовый лист бумаги самому, надо подставлять плечо и заваривать пустырник.
Курск освободили, и в войне случился перелом, фриц явственно попятился к границе, но это уже не радовало. Сенцовы забыли про свой город, оплакивая сына. Почему Бог такой злой? Что ему стоило смилостивиться и позволить им дальше ждать своего Васятку, чтобы не лежал он где-то под банной мочалкой мерзлой травы, а спешил к матери? Что такое город? Просто кварталы битого кирпича. Разве можно этот легковесный груз сравнивать с тихим посапыванием во сне, с теплыми руками, сжимавшими твои собственные, заледеневшие, с любовью? Не города нужны, а люди. Вот казахи, например, сотни лет кочевали с юртами на верблюдах, обходились безо всяких городов – и ничего, вполне счастливыми рождались и умирали.
Тоня целый год не могла прийти в себя: застывала с остекленевшим взглядом, путала соль и крупу, забывала топить печь. В конце концов подраставшая Катюха и не прекращавшаяся ни на день работа вернули ее на землю. Теперь Сенцовы ждали писем от Айбара, его серые треугольники как будто связывали их с фронтом, делали причастными к грядущей победе. Оказалось, что совсем не ждать писем, не бояться и не дрожать при виде малолетней почтальонши еще хуже. Лучше страдать, но ждать.
Айбар строчил много, безграмотно и бестолково. У него не оказалось других корреспондентов, кроме Сенцовых, а на привалах писала вся рота. Бойцы держались за письма из тыла, как за ниточки. Если ты получаешь письма, тебя кто-то ждет, тебе нельзя умирать. Он негодовал, что Ак-Ерке не присылала хоть пару строчек. Уже много раз отправлял треугольники и к ее матери, и к сестре – все впустую. Он списывал ее немоту на дремучесть, неграмотность, по-русски слова на бумаге складывать трудно, а по-казахски она и вовсе не умела. Жена всегда казалась недалекой, но милой, притягательной. Он ее не за ум и дальновидность взял, а по зову чресл. Это нормально в юности, но теперь-то, когда война и голод, когда его уже осудили, едва не похоронили и опять могли убить каждую минуту, вроде бы пора повзрослеть. Если с ней что-то случилось, должны бы дать знать, если не хочет о нем помнить, боится гонений от власти или презирает – достаточно двух строчек. И все, он больше не станет докучать. Но молчание рождало всякие домыслы, обидные и тревожные.
Сам он сильно помудрел в окопах, русские и прочие товарищи, ученые, многие с институтскими дипломами, совсем иначе смотрели на жизнь, на роль каждого существа в круговороте солнца и планет. Много интересного узнал он об истории, без устали вращающей свой военный барабан: на кого упадет стрелка, тому и в бой. Наслушался о русском царе, которого убили, о реформах, которые трагически запоздали, о первой войне, которой он не застал. Потихоньку, лежа в землянке, вскрыл собственное нутро, понял, почему хотел жениться, а почему убирать урожай, увидел другими глазами мать и ее судьбу, спросил себя честно про отца.
Комвзвода, степенный Ильин, почти кандидат наук и почти дважды разведенный, однажды на привале в Польше похвалил его:
– Ты молодчина, Байкулаков, умеешь учиться.
– Как это?
– Не принимаешь все на веру. Таким оставайся. Все проблемы человека в голове, и все радости – в ней же. Если будешь осмысливать поступки, остерегаться ошибок, то избежишь разочарований. Главное – не нарываться самому, а если судьба подлянки подкинет, то своевременно разглядеть и посторониться.
Айбар ничего не понял, долго думал, хотел снова допросить комвзвода, но того убили. На его место назначили горластого Игоря, и философские беседы спрятались в походные мешки. Только в самом конце войны, в 1945-м, он осмыслил сказанное покойным Ильиным: надо делать лишь то, в чем уверен, не принимать на веру чужих доводов.
Домой он вернулся зимой, после Германии пришлось еще поперебирать морщинистые складки земли: повоевать в Праге, попугать остатки самодеятельных партизан в Белоруссии. Там его задело шальной пулей из обреза, и военврач постановил, что поход завершен.
Мирная зима за окном поезда дисциплинированно расстелила ровную степь, похожую на ледовый каток в будапештском
