На протяжении своего двадцатипятилетнего пребывания в сане епископа Евгений, на свободе и в изгнании, оставался достойным противником царя Гунериха и покровительствуемых им ариан. Подобно своему предшественнику Деогратию (Деограцию), одному из немногих подданных вандальского царя, осмелившихся «отвечать противным словом» самому грозному Гейзериху. Поэтому со дня смерти неустрашимого Деогратия кафедра православного епископа Карфагена долгое время оставалась вакантной, пока, после многократных демаршей и угроз константинопольского императора, Гунерих не согласился наконец, на проведение выборов нового кафолического епископа столицы вандальского царства. Свое дозволение он, однако, связал с выполнением следующего условия. Император «ромеев» Зенон должен был, со своей стороны, предоставить полную свободу вероисповедания всем арианам, проживавшим в его обширной (Восточной) Римской империи. Но этого никак не могло желать православное духовенство Карфагена, предпочитавшее уж лучше отказаться от предложенного ему права выбрать себе нового епископа. Впрочем, «маленькие люди» Карфагена, афроримские городские плебеи древнего мегаполиса, страстно желавшие себе нового душепастыря, добились, все-таки, избрания епископа. И православный карфагенский люд, после почти четверти века лет «духовного сиротства», получил, наконец, опять епископа-кафолика.
Как сейчас сможет убедиться уважаемый читатель, преосвященный Евгений — образец кафолического епископа (по мнению фрайбургского богослова Пауля Шляйера) — с самого начала сражался на «двух фронтах» сразу. Поскольку кафолическая церковь была лишена своего достояния, он, в качестве первоочередной задачи, стремился путем активного, как мы сказали бы сегодня, социального служения, не допустить ее полного и безнадежного погружения в трясину нищеты и беспомощности. Авторитет Евгения был столь высок, что поток пожертвований, доброхотных даяний, почти иссякнувший в предыдущие годы, опять возобновился. Прихожане верили, что такой епископ, как Евгений, израсходует каждый пожертвованный церкви солид или арт по назначению. Так обстояли при Евгении дела на первом, социальном «фронте». Обстановка на втором «фронте» была, однако, сложнее и опаснее. Ибо спорить с царем означало, в конечном счете, и бороться с исповедуемой им религией. И если с самим Гунерихом можно было как-нибудь договориться по тому или иному вопросу, окружавшее его арианское духовенство во главе с патриархом Кирилой было настроено совершенно непримиримо, стремясь к полному и беспощадному искоренению православия и православных.
О данном обстоятельстве ни в коем случае не следует забывать. Его, конечно, не достаточно для полного обеления Гунериха, к чему автор настоящих строк, впрочем, и не стремится. Но весь его образ действий диктовался той целесообразностью, которая именовалась тогдашними церковными писателями «варварской субтильностью» (т. е. хитростью), и на которую, кстати, намекает и Виктор Витенский, подчеркивающий, что Гунерих в первые годы своего царствования, в соответствии со свойственной варварам хитростью (лат. субтилитас), «начал поступать более мягко и снисходительно, и особенно в отношении нашей (православной — В. А.) религии; так что даже там, где прежде, в правление Гейзериха, существовало предубеждение, теперь собрания верующих были не малочисленны, но проходили при большом стечении народа» («История гонения в африканской провинции»).
Упомянутыми епископом Виктором местами, где «существовало предубеждение (против проведения православных проповедей и богослужений — В. А.)» были т. н. «вандальские наделы (или, по-германски — «одалы»)», т. е. области проживания и земельные владения примерно ста тысяч вандалов, проповедовать которым кафолическую веру (как, впрочем, и манихейскую ересь) было строго запрещено в годы правления Гейзериха. Когда же возведение Евгения на карфагенскую кафедру вновь придало кафоликам мужества и активности, проповедь среди вандалов православия незамедлительно возобновилась. На это Гунерих сначала, видимо, не обращал особого внимания, пока проповедь кафолической веры не приняла опасные, с его точки зрения, масштабы. Правда, он сделал Евгению замечание, предупредив епископа, чтобы он держал своих проповедников подальше от вандалов. На что мужественный князь церкви ответил сыну Гейзериха, что храмы Божии открыты для всех, желающих спастись, приняв и исповедуя истинную веру. Таким образом, религиозная война возобновилась.
Все это нужно знать, чтобы понять суть и специфику столь красочно и драматически описанных Виктором Витенским гонений. Римляне были и оставались римлянами, их вера Гунериха, в общем, мало интересовала (в этом отношении он не отличался от своего отца Гейзериха). Но он боялся размывания, через проповедь православия, как «римской веры», и без того узкой этнической базы вандальского господства над Африкой, спаянной воедино, по его мнению, традиционным для вандалов «святоотеческим арианством», как их «национальной верой». Особенно велика была опасность превращения вандалов-ариан в православных «римлян», или, по крайней мере, «романцев», в громадном, плотно населенном Карфагене, в чьих стенах сотни тысяч не-вандалов жили бок о бок с многочисленными представителями правящего слоя государствообразующего вандальского народа. С другой стороны, выполнить категорическое требование вандальского царя «не замать» его родных вандалов, для православной церкви было труднее всего (а точнее — практически невозможно) именно в карфагенских условиях. И потому попытки сделать невозможное возможным оказались, несмотря на все приложенные с обеих сторон усилия, обречены на провал (как и в других местах в аналогичных ситуациях). Какими жестокими мерами вандальский царь ни пытался добиться своего.
«Царь же, когда получил от Божьего избранника (епископа Евгения — В. А.) такой ответ, велел поставить в воротах церкви пращников. Они же, видя входящих женщину или мужчину, по облику принадлежащих к их (вандальскому — В. А.) племени, тотчас же метали им в головы небольшие зазубренные колья, и эти снаряды, задерживаясь в волосах, жестоко ранили и срывали всю кожу с головы вместе с волосами. Некоторые, пока это происходило, сразу лишились зрения, другие же скончались от самой боли. Женщины, после этого наказания лишившиеся волос на голове, как было объявлено через глашатая, должны были быть проведены по улицам на обозрение всего города. И те, кто терпеливо перенесли все, получили от этого великое благо» («История гонений в африканской провинции»).
Итак, Гунерих обрушил свой гнев и свою ненависть в первую очередь на вандалов — отступников от арианской веры своих предков, рассматривая их как предателей. Ибо, хотя служившие ему многочисленные православные римляне носили на царской службе вандальское платье, в церковь они, по соображениям безопасности, ходили, пере-облачившись в свою собственную, римскую одежду. Да и сам характер жестокого наказания отступников наводит на мысль, что оно было придумано специально для вразумления длинноволосых (длинные же волосы носили тогда почти исключительно вандалы, и вообще германцы, а не римляне). Видно, слишком далеко зашли на тот момент распад и разложение прежнего этнически-религиозного единства в высших слоях вандальского общества, чтобы для удержания его представителей от перехода в стан противника (заключавшегося, на первых порах, в принятии веры этого противника) потребовались столь жестокие меры. Виктор Витенский приводит наглядный пример стремления Гунериха удержать вандальский провинциальный патрициат от уклонения в православную «ересь» (с его, арианской, точки зрения), описав страшную участь добродетельной красавицы-вандалки Дионисии, принявшей кафолическую веру:
