обида и горечь переполняют меня. Чего я мучаюсь? Да если бы Ткаченко не обокрал нас в свое время, разве нужно было бы мне это петуховое полотенце? А сколько можно ходить в стершихся носовых платках вместо портянок? Кто виноват в том, что я взял его? Молчи, солдат, имеешь ли ты право судить меня? Я взял это полотенце, потому что на ногах у меня пузыри и мозоли, которые устроил мне Ткаченко, пропив наши портянки в Вышнем Волочке!
С какой-то злобной радостью я на первом же привале разрезаю полотенце на две части и аккуратно, со вкусом, обматываю ноги петухами.
Вот это портянки! Нога аж сама радуется! Ну, теперь пройду хоть всю ночь и еще день.
Вот так! Я не мародерская морда! А вообще-то полотенце все равно бы сгорело…
Я иду дальше. На душе у меня легко.
В лесной чаще
Третьи сутки мотались мы в этом болоте, пахнущем торфом и мокрой травой. Третьи сутки валились мы от усталости между бурых пушистых кочек и просыпались от звука автоматных очередей.
Кухня наша осталась где-то там, далеко на дороге, последний сухарь из неприкосновенного запаса был давно съеден, а солдаты, посланные с бачками за кашей, не вернулись.
Мы были отрезаны и не могли пробиться ни вперед, ни назад. Убийственным автоматным огнем финны преградили нам дорогу среди высоких сосен, чахлых березок и поблескивающих зеркал болотных луж.
Чувство времени потерялось в постоянной выматывающей беготне по этому сырому лесу, в коротких и ожесточенных перестрелках, в хмурых сероватых днях, незаметно переходящих в белые ночи июня.
Мы шатались, находясь на пределе человеческих сил, и поочередно спали по пять-десять минут, подобрав полы насквозь мокрых шинелей и уткнувшись лицом в мягкие и холодные мхи.
Ноги наши были в воде трое суток и ныли от холода, но мы не успевали переобуваться, и сухие портянки зазря пропадали за спиной в вещмешке.
Я проснулся от знакомого дробного грохота.
Где-то впереди, в чаще леса, били финские автоматы, и пули свистели надо мной, со скрежетом впиваясь в темные тела сосен.
Я сполз немного ниже, укрыл голову за расщелившимся черным пеньком, затем осторожно высунул автомат и дал короткую очередь – на звук.
Где-то в стороне, шагах в пятнадцати от меня затрясся, забил другой наш автомат, потом третий и четвертый. Так отбивались мы третьи сутки, не видя противника в гуще леса, стреляя по слуху, а потом меняя место.
Снова оттуда – из темной чащи – полетела грохочущая и свистящая смерть, и снова я прижался к буроватой траве, ощущая щекой ее колкость и холод, и еще раз порадовался, что нашел такую хорошую выбоину за крепким пнем.
Мы притаились и не отвечали больше огнем. Финны тоже перестали стрелять, и в ощутимой тишине и тревоге этих минут я стал ожидать команды отхода.
Проходили минуты, а может быть, и часы. Комары тонко пилили в ушах. Лягушонок прыгнул в лужу, рядом с ногами. Пальцы застыли и заболели на ложе автомата. А команды все не было.
Тишина стояла над лесом, непрочная и тревожная. Меня начало клонить в сон. Я приподнял голову и переменил положение, согнул затекшие ноги и огляделся. Сосны, березки, кочки, папоротник. Между обнаженными корнями там и здесь проступала вода, рыжая, нечистая. Шагах в пяти, впереди, кусты, за ними сосняк становился гуще, темнее, уходил куда-то вглубь, откуда стреляли. Ветки кустов сверху были обломаны или срезаны пулями, снизу что-то белело. Я чуть-чуть приподнялся. Гнездо? Гнездо. И в нем четыре крупных яйца с крапинами на скорлупе. Четыре яйца, похожих на куриные.
Спазм сжал мне горло, а затем что-то внутри.
В пяти шагах от меня яйца, похожие на куриные!
Сон пропал. Все исчезло и смешалось вокруг, кроме одной всеобъемлющей мысли – достать! Достать во что бы то ни стало и, осторожно разбив скорлупу, выпить чудесное содержимое, слегка присолив из жестяной баночки.
Достать. Но как? Я лежал за пеньком, мучительно вглядывался в заветные кусты и проклинал себя за нерешительность, в то же время отчетливо сознавая, что каждый из пяти шагов к манящим меня яйцам может оказаться последним… Засосало под ложечкой, заныло что-то внутри. Странно, что до этого я не хотел есть. Беготня по болоту настолько измотала, что приглушила чувство голода. Но сейчас он раздирал мне внутренности и яростно боролся со здравым смыслом.
Одинокая автоматная дробь раздалась снова, и опять наступила тишина. Значит, они там. Они не ушли. Вылезать нельзя. Странная мысль пришла мне в голову: шаг вперед – и конец войне.
Я отвернулся от кустов и занялся автоматом, чтобы не смотреть в ту сторону. Перезарядил диск, ровно установил в нем тупые желто-розовые патроны, до блеска начистил канал ствола и удобно улегся между двумя мягкими подушками кочек. Но справившись со своим солдатским хозяйством, снова и снова возвращался я мыслями туда, в зеленую темноту веток и трав, где заманчиво и опасно белели четыре яйца.
Впрочем, уберегусь ли я от пули, лежа здесь? Так ли безопасно мое укрытие, и не вынужден ли я буду через минуту покинуть его и бешено мчаться вперед, или назад, или в сторону – в гнетущем вое летящих осколков, грохоте минных разрывов, вставать, снова бежать и стрелять, каждую секунду ожидая конца…
Нет, ненадежно мое укрытие, как ненадежно все в этом странном мире запахов смолы и крови, грохота разрывов и стрекотания кузнечиков, в этом бесконечном лесу без дня и ночи, без времени, без ощущения реальности происходящего, где человеку невозможно предугадать, что с ним будет через секунду…
А раз так, то пусть будет так…
Я осторожно вылез и, прижимаясь к земле, по-пластунски пополз вперед. Тишина стояла в лесу, и каждый звук сломанной мною веточки, ботинок, скребущих по мху, гулко отдавался в ушах.
Я захватил гнездо и, стараясь держать его немного над землей, чтобы не разбить яйца, пополз обратно.
Вот и черный пенек, a вот и умятая ямка между двух кочек – моя крепость, мой дом.
Осторожно разбив скорлупу и присолив содержимое, я выпил все четыре яйца, одно за другим, потом переменил мокрые портянки на сухие и, удобно улегшись в своей мягкой ямке, почувствовал себя почти счастливым.
Почем эскимо?
Нас снова перемешивают, тасуют, пополняют – новыми солдатами взамен выбывших.
Среди вновь прибывших появляется парень с приметной фамилией – Сокол, и жизнь моя, и до этого времени трудная, становится просто невыносимой.
Сокол – балагур, весельчак, взводный Петрушка, немедленно делает меня объектом своих шуточек и издевательств, к общему удовольствию и потехе. От первой прямой стычки он как-то ловко уклонился, а потом я вдруг потерял инициативу и дал захватить ему верх. Моральные силы мои были на исходе, я был растерян, подавлен и сопротивлялся вяло, не так, как следовало бы.
Вот и сейчас, во время короткой стоянки-перекура, Сокол начинает разговор:
– Лева! (Всех он зовет по фамилии, меня только по имени, делая ударение на нем и изображая еврейский акцент.) – А что ты делал до армии?
Кругом поворачиваются, улыбки раззявливают морды. Предстоит потеха.
– Он в магазине торговал! – не дождавшись ответа, объявляет Сокол.
Смех где-то сзади. Я выскребаю из котелка кашу. Молча коплю злобу.
– Лева, ты эскимом торговал? – снова спрашивает Сокол.
– Ха-ха-ха! Эскимом! Вин дуже остроумный, цей Сокол!
– Каже, так каже!
– Лева! Почем эскимо? – спрашивает Сокол.
Взрыв смеха.
Я молча откладываю котелок, беру автомат в руки и выразительно похлопываю по стволу.
Это действует. Сокол отходит, бормоча
