лежали на полу у кровати Нины, Андрей вдруг сообразил, что девочка может случайно наступить на цветы босой ногой и уколоться, и тогда он их все переложил ей прямо на кровать, укрыв покрывало разноцветным ароматным ковром роз. Довольный результатом, он ушел к себе в комнату и лег в кровать, ведь все считали, что он болен.
И вот настал момент, когда весь отряд с шумом вернулся с просмотра фильма и дети стали умываться на ночь и расходиться по своим спальням, подгоняемые голосом вожатого. Андрей лежал, притаившись, укрывшись с головой одеялом, но внимательно слушая все звуки, доносящиеся до него. И вот раздался громкий девчачий визг. Голос был похож на Нинин, она звала вожатого. И следом топот ног и громкие голоса. Пришли еще двое вожатых из других отрядов, размещавшихся в этом же корпусе. Мальчишки, жившие в комнате с Андреем, бегали то туда, то сюда, хлопая дверью и обсуждая цветы на Нинкиной кровати. Они окликали Андрея пару раз, но он не отвечал, завернувшись в одеяло. В отряде царил настоящий переполох, и вожатые пытались успокоить детей и развести по комнатам спать.
Когда все разошлись и немного угомонились, двое вожатых вошли в комнату Андрея. Один из них присел на корточки и стал разглядывать ботинки нашего мальчика с налипшей на них землей с клумбы. Другой сказал:
– Вставай, Ромео, пойдем с нами, я знаю, что ты не спишь.
В комнате вожатых уже собрались и директор, и Люда, и еще взрослые, которых он не знал. Он стоял перед ними босой, в трусах и майке, щурясь от яркого света лампы на потолке.
– Как ты мог такое сделать? Ты же испортил всю клумбу, гордость нашего лагеря! – начала свою речь директриса.
– Я ничего не знаю, – пробурчал Андрей, явно испугавшись такого количества взрослых и поняв, что его инкогнито раскрыто.
– Андрей, не стоит отпираться, тебя выдали грязные следы на полу от входа к твоей комнате и комнате девочек, и ты единственный, кто не был в кино, – более мягко вступила в разговор Людмила Николаевна.
– Ты понимаешь, что теперь тебя выгонят из лагеря, отправят домой, а родителям придется выплачивать огромный штраф за сорванные и растоптанные цветы? – перебил ее грозным голосом другой вожатый.
Андрей стоял насупившись и глядя себе в ноги. Он ничего не мог ответить, ему не было стыдно, но было страшновато, он ведь не задумывался о последствиях, когда совершал свой подвиг любви, как ему казалось. Он думал только о том, чтобы выразить свою влюбленность и покорить этим избранницу.
– Ну ладно, иди спать, больной, – сказала директриса осуждающим тоном, – завтра будем разбираться.
Андрея еще два раза в ближайшие дни вызывали и ругали, но домой не отправили, видимо, помогло заступничество Грицай. Ему, честно говоря, было стыдно, когда он шел мимо центральной клумбы с редко торчавшими на ней розочками, которые не успел тогда обрезать. Он уже не чувствовал себя героем, скорее несчастным и одиноким. И в столовой, и на море он садился подальше от Нины, с которой раньше и шутил, и порой болтал о пустяках. Сейчас всё стало другим, они только украдкой поглядывали издалека друг на друга.
Вот такое с Андреем случилось приключение, показавшее, что и в его душе начинают бурлить чувства, уже в детском возрасте неизбежно направляющие мальчика в сторону взрослой жизни. Он под конец смены в лагере опять начал общаться с Ниной, но о произошедшем той ночью они никогда не говорили. Могу еще добавить, что Андрей продолжал ухаживать за Ниной, бывал у нее дома, она тоже москвичка, даже был приглашен, когда ей было уже восемнадцать лет, а они все еще поддерживали отношения, на ее свадьбу в Тбилиси. Но это уже к истории нашей семьи не относится. Осталась просто романтическая память о его первой влюбленности…
Первая песня
Первые стихи Андрей начал писать, я так считаю, по примеру отца и деда, когда ему было лет тринадцать. Я думаю, что и участие в домашней игре буриме добавило ему решимости, ведь мы его стихи всегда хвалили. Он научился у Тани немного играть на гитаре. Иногда они пели с ней вместе туристические песни, которые она привозила из своих поездок в стройотряды. Особенно памятны те годы, когда Таня ездила летом несколько раз вместе с бардом Сергеем Никитиным. Она с ним познакомилась в Московском университете на физическом факультете, где Никитин учился, а она работала лаборантом.
Я очень хорошо помню, как появилась первая значительная песня Андрея, которую я услышала. Директором школы, в которой наша Лена работала, был Александр Васильевич Лоренцов. Он часто приходил к нам домой. Это был высокого роста мужчина лет сорока с зычным голосом и короткой стрижкой, уже начинавший лысеть и седеть. С ним Лена и работала, и дружила. Он всегда приходил в костюме и с большой коробкой конфет, говорил, что это к чаю, и всегда рассказывал что-нибудь интересное. И вот случилось невероятное для простого человека того времени: он отправился в Париж. Я не знаю, как это получилось, может, на конференцию, может, в гости, но это стало и для нас большим событием. Мы с нетерпением ждали его возвращения. Когда он оттуда вернулся, то чуть ли не сразу пришел к нам в гости. Лена устроила застолье по этому поводу, и весь вечер мы слушали рассказы о Франции, французах и Париже.
Александр Васильевич подарил Лене с Игорем красивую книгу о французской столице на русском языке, большого формата и с множеством черно-белых фотографий. Андрей в этот вечер недолго сидел со взрослыми за столом, ушел к себе в комнату, прихватив с собой эту книгу, пока никто другой ее не взял. Когда я чуть позже зашла в нашу комнату, то горела только зеленая лампа на краю его письменного стола, та самая, что стояла когда-то в кабинете его прадеда. Андрюша сидел, обложившись подушками, уютно устроившись в том углу кровати, что примыкал к столу, и внимательно, в кругу света, падавшего от лампы ему на колени и руки, рассматривал книгу, медленно перелистывая страницы. Он был так увлечен, что сначала даже не заметил, как я вошла. Я видела, как он буквально впитывал в себя фотографии этого легендарного и такого недосягаемого города. Увидев меня, он каким-то отсутствующим взглядом посмотрел в мою сторону и произнес:
– Ты знаешь, я безумно хочу побродить по Парижу! Как ты думаешь, это возможно? – и снова опустил глаза к книге.
Я уже не помню, что ему ответила,
