в трех домах от «Клуба юных моряков», и Олег часто срезал путь вдоль реки), а в одиннадцать часов над его телом уже сидел хмурый судмедэксперт.
Мальчика задушили.
Это попало в газеты, криминальную сводку.
Телеканал показал притоптанный пятачок земли слева от тропинки, которой Клюй ходил в школу; огрызок пирса был где-то рядом, возможно, за золотисто-коричневым хрупким частоколом рогоза. Что-то невнятно пробормотал в камеру краснолицый субъект, нашедший труп, рядом покачивался его собутыльник. Дали комментарий из Следственного комитета. Директор школы рассказала о семье убитого: контактная, ответственная (про то, что Клюй-старший приходил на собрания подшофе, директор умолчала), отметила, что Олег был очень общительным мальчиком и всегда откликался на просьбы классного руководителя. Директор сидела в своем кабинете в темно-зеленом платье, которое надевала в прошлом году на выпускной вечер, сложная прическа стоила половины месячного оклада.
Олег был единственным ребенком в семье, его похоронили в пятницу.
О чем телевизор и газеты умолчали, так это о том, что мальчику отрезали уши и кусок щеки.
Но, разумеется, об этом вскоре шептался весь класс.
За два месяца в обычной школе Вадик успел возненавидеть все, что любил до этого. Физику, которую учил в «Своих» с первого класса – не по учебникам, нет, на занятиях они спрашивали о всяких интересных вещах, водопроводных кранах, микроволновках, сообщающихся сосудах, гравитации, и учителя объясняли, как это работает. Историю, с которой шесть лет назад познакомился на примере рыцарей и принцесс. Химию. Математику… Абсолютно все. Учеба перестала быть клевой. У него не было выбора: шитье или шахматы, русский или английский, театр или арт. В этом заключался ужасный перевертыш: вместо доброго лица «старшего брата» у школы была морда Шимы, озлобленная и наглая. И всякая вера в себя сжималась и гасла, когда в коридоре тебя поджидала зубастая детоловка.
Вадик несся по узкой горбатой улочке, мало что замечая на пути. Мимо деревянных заборов, за которыми теснились одноэтажные дома с занавешенными окнами и покосившимися телеантеннами. Мимо лая собак, шипения котов, калиток и канав, в которых лежали гнилые листья. Распахнутая куртка, сжатые кулаки, кривящийся рот.
– Суки… суки… суки… – отплевывался Вадик.
Сердце сжималось от страха.
Впереди был железнодорожный переезд, за ним гаражи с автомастерскими, стоянка, кладбище… Вадик сглотнул густую слюну, легкие горели огнем. Мысль о кладбище парализовала мозг. Только не туда, не туда… Но какой выбор? Свернуть на пути?
Его догоняли. Подкараулили у библиотеки и теперь догоняли.
Дома́ закончились. По рельсам громыхал состав: серые цистерны и бурые хопперы. Вадик заметался у переезда, кинулся направо и стал карабкаться по металлической тоннельной лестнице, едва не врезавшись головой в предохранительную дугу.
Он взлетел – нет, не в небо, как ему хотелось, – на переходной мостик, притороченный к трубе отопления. Трубопровод переползал через колею огромной изогнутой гусеницей.
Вадик обернулся и увидел, как шатается защитная оболочка лестницы.
– Попался, ушастый! – заглушая стук колес, громыхнул снизу голос Шимы.
Вадик побежал по решетчатому полу, под ногами мелькнула последняя цистерна – осталась только труба с застывшим жиром теплоизоляции. Ширина мостика уступала высоте перил. Он добежал до площадки обслуживания каких-то титанических вентилей и обреченно вцепился в ограждение: и правда попался. Тупик. О лестнице напоминали нашлепки сварки.
Клочковатую траву и площадку разделяло расстояние в две сломанные ноги. Вадик забился в угол, под металлическую рамку стенда, увешанного соплями засохшего клея и клочками бумаги.
По мостику шагали его мучители. Первым шел Шима, за ним Араужо, последним плелся Косарев, под глазом которого чернел свежий синяк. Жалости к однокласснику Вадик не испытал.
Шима ступил на площадку, подождал Косарева, взял его за бицепс и толкнул к Вадику.
– Устрой Рябине «собачий кайф».
– Иди ты… – процедил сквозь зубы Косарев.
Шима только усмехнулся:
– Размяк, Косарь, да? Мало тебе одного прожектора.
– Так коньки можно откинуть. Я слышал.
– От кого? От мамочки своей, которая зеленку в медпункте ворует? Не хочешь на Рябине, проверим на тебе.
Косарев подступил, не осмеливаясь посмотреть на Вадика.
– Приседай! Живо! – крикнул Араужо.
Вадик присел, раз, второй, третий…
– Глубже дыши!
Притворяться было глупо – еще больше разозлятся, заставят. Вадик приседал, часто дыша, пока не закружилась голова, а Шима не приказал подняться.
– Воздуха набрал! Не выдыхай! Косарь, дави!
Косарев с силой надавил на грудную клетку в районе «солнышка». Спина Вадика впечаталась в стенд. Он услышал знакомый звук «дзи-и-инь», как тогда, когда Клюй смачно треснул его по ушам, и из глазниц брызнула чернота.
Он помнил, что вот стоит спиной к стенду, а в следующую секунду открывает глаза и лежит на боку на рифленых листах, и где-то за ограждением шумят тополя…
Сколько он был в отключке?
Ныли ребра. Перед глазами плавали снежные хлопья, таяли на сетчатке. Вадика немного мутило, но в целом чувство было опьяняющим – к такому легко привыкнуть. Подсесть.
– Ну что, кайфанул, ушастый? – Рядом присел Шима. – Не бесплатно, сам понимаешь.
Вадик закрыл глаза. Араужо пнул его в копчик.
– Ты тут глазки не закрывай. Разговор к тебе имеется. – Шима сунул между зубов коричневый бычок и подкурил от одноразовой зажигалки. – За Клюя базарить будем.
Вадик хотел было спросить, что Шима имеет в виду, но… он знал. Сам ведь думал об этом.
Темно-бурая борозда на шее Клюя. Отрезанные уши. Вырезанное на щеке… «родимое пятно». Ну и кто теперь уродец?.. Но – как? Кто? Мысли против воли возвращались к Талишко, к его комиксам, в которых погибают мучители Вадика (и Талишко, и Мозоля, и Богомолова, если на то пошло)…
– Ничего не хочешь сказать?
Сказать им, что Талишко в тот день тоже не было в школе? (Талишко принес справку, но выглядел слишком возбужденным смертью одноклассника… а разве другие, сам он, нет?) Сказать, что если они не оставят его в покое, то друг явится и за их ушами?
Во взгляде Араужо читалась тревога. Они думают, что он…
Вадик открыл рот, но Шима дернул головой вправо, вслушиваясь. Затем встал и повернулся лицом к мостику над трубой.
– Кто там шарится?!
– Свои. – Вадику не было видно, кто говорит: он по-прежнему лежал на боку. – Да только не всем.
Голос был знакомым, успокаивающим. Вадик сел на задницу. Над решетчатым полом показалась голова мужчины с молочным глазом.
– Вы смотрите, – произнес Шима. – Одноглазый батя Рябины за нами следил.
Мужчина вырос над перилами. На нем были все тот же коричневый плащ, темные брюки и туфли со сбитыми носами. Правая рука в кармане, левая –
