1933 год, ставший годом немецкой катастрофы, ибо именно в тот год к власти пришел Гитлер, предстает в грассовской интерпретации глазами собирателя живописи, связанного личными и деловыми интересами со знаменитым художником-импрессионистом Максом Либерманом, возглавлявшим в ту пору Прусскую академию искусств и в тот же год сложившим с себя полномочия.
«Известие о провозглашении», как называет этот день рассказчик, настигло его и некоего Берндта, его юного коллегу, в картинной галерее. Он признается, что ничуть не был удивлен: «После отставки Шлейхера все указывало на него и только на него (Гитлера – И. М.)…Перед его неукротимой жаждой власти склонился даже престарелый президент» (Гинденбург – И. М.). «Юный коллега» тут же высказывается в том духе, что надо бежать. «Надо сматываться, – сказал он, – нам надо сматываться отсюда».
Сам же рассказчик, человек прежде всего прагматичный, сначала посмеялся над «чрезмерной реакцией» своего помощника, но тут же подумал, как правильно поступил, заранее отправив в Амстердам часть картин тех художников, которые в глазах захвативших власть нацистов могли бы оказаться «неблагонадежными». Он называет несколько имен, составлявших славу немецкого искусства: Кирхнер, Пехштайн и др. В берлинской же галерее остались лишь несколько полотен, принадлежавших кисти Мастера – имеется в виду Макс Либерман, его поздние пейзажи. Рассказчик почему-то считает, что они не попадут под категорию «выродившегося искусства», как были охарактеризованы произведения художников-авангардистов, особенно «неарийской расы». Из захваченного, добавим, нацисты быстренько соорудили выставку под названием «Искусство вырождения», обозначив тем самым, кто в рейхе может считаться настоящим художником, а кто является «вырожденцем».
Нечто похожее происходило, как известно, с книгами нежелательных авторов. Костры из книг на городских улицах – факт широко известный. Быть может, менее известно другое: при всем отвращении к «выродившемуся искусству» нацисты очень даже неплохо на нем зарабатывали, продавая в зарубежные галереи за полноценную западную валюту, которой им так не хватало для вооружения армии и подготовки к войне, полотна презираемых ими выдающихся мастеров.
При всем внешнем оптимизме рассказчика не покидает тревога, а юный коллега откровенно плачет. Они запирают галерею и идут по улицам Берлина. Что они видят? «Отовсюду стекались колонны … Они вышагивали шеренгами, по шестеро, вверх по аллее Победы, за одной группой штурмовиков следовала другая … О эта пугающая серьезность на молодых … лицах. И все больше, все больше зевак, толчея среди которых делала непроходимыми уже и тротуары». Рассказчик с другом еле пробираются на Паризерплац и приближаются к дому Мастера. Управляющий сообщает, что «господа находятся на крыше». Пришедшие видят наверху Макса Либермана и его жену. Пока они поднимаются по лестнице, в городе начинается факельное шествие. Поднявшись на плоскую крышу, гости слышат «вопли народного ликования», «нарастающий рев из множества глоток». Тут рассказчик замечает: «Сегодня я должен честно признаться, что был захвачен, пусть даже на мгновение».
Мастер и его жена стояли на краю крыши. Почему он выставляет себя перед толпой, испуганно думает рассказчик. Либерман объясняет: стоя на этом самом месте, он уже наблюдал в 1871 году (год объединения Германии «железом и кровью» – И. М.) возвращающиеся из Франции полки, потом, в 1914 – уходящих на Первую мировую войну пехотинцев, потом, в 1918 – вступление революционных матросских батальонов. Все это он видел за свою долгую жизнь: словно бесконечный безумный фильм развертывался все эти годы перед глазами. Вот почему, признается художник, он и решил бросить «последний взгляд сверху».
Факельное шествие приближалось к дому, в нем чудилось что-то «неудержимое, неотвратимое», что-то «судьбоносное». «Даже мы, стоявшие на крыше либермановского дома, были озарены тем роковым блеском».
Рассказчик, как, наверняка, и многие миллионы его сограждан в тот момент, испытывает «амбивалентные» чувства. «Какой позор! С превеликим ужасом» он признает, что это зрелище хотя и ужаснуло, но в то же время глубоко взволновало его. От картины факельного шествия «исходила некая воля, которой хотелось повиноваться… Это был поток, который увлекал за собой…» Своеобразный грассовский психологизм позволяет точно ощутить сложное настроение толпы, охваченной одновременно ужасом и восторгом. Уже очень скоро ужас останется уделом немногих, а большинство охватит глубокий восторг, который начнет таять лишь по мере военных неудач рейха и совсем испарится к весне 1945 года…
Но пока мы лишь в 1933-м, и сейчас прозвучит фраза, ради которой, похоже, и написан этот рассказ. Услышав пресловутое «зиг хайль», Макс Либерман сопроводил его словцом, которое, «словно пароль, пробежало по всему городу». Отвратив свой взор от исторической картины, он с берлинским акцентом изрек: «Я просто не в состоянии столько сожрать, сколько мне хотелось бы выблевать»…
Среди тех немногих деятелей культуры, которым посвящает свои новеллы Грасс, есть и трагическая фигура поэта Эриха Мюзама, чьи стихи отражают его анархические бунтарские идеи. Его исполненные гуманистического пафоса произведения всегда были неудобны для любых властей. Что же говорить о фашистах! Он рано осознал нацистскую угрозу и неспособность Веймарской республики ей противостоять. Антинацистская тема звучит в его творчестве уже с ранних 20‐х годов. С 1919 по 1924 год поэт провел в тюрьме – за участие в попытках создания Баварской советской республики. Там, в тюрьме, он утратил здоровье, вышел почти глухим. Нацисты, еще до прихода к власти, угрожали поэту, а после поджога рейхстага в феврале 1933 года арестовали его, подвергая бесконечным пыткам. В июле 1943 года он погиб в концлагере Ораниенбург. Его последние дни и становятся основой сюжета посвященной ему новеллы Грасса.
Пожалуй, это одна из самых страшных, хватающих за сердце историй, рассказанных в этой книге. Написана она от имени одного из тех палачей и бандитов, которые были штурмовиками, служили в СС, были начальниками и охранниками концлагерей, истребляли «врагов рейха» и «неполноценных». Этот «человеколюбивый» рассказчик подал рапорт начальству, где назвал Эриха Мюзама, «с одной стороны, вполне безобидным», а с другой «особенно опасным». Начальство тут же порекомендовало «особое обращение», иначе говоря, распорядилось прикончить поэта. Но рассказчик признается, что сам он «побаивался связываться» с Мюзамом, тем более что во время допроса тот проявил удивительную стойкость. На вопросы отвечал строчками из стихов, как собственных, так и других поэтов – например, Шиллера. «Вдобавок, – сообщает повествователь, – меня раздражало пенсне на его еврейском носу…» Это, конечно, главный аргумент для ненависти.
Не желая сам браться за грязное дело, он поручил осуществить приказ начальства амбалу по имени Шталькопф. И тот долго не размышлял – «утопил его в унитазе».
Трагическая судьба поэта-антифашиста оказывается переплетенной с картиной нравов нацистского рейха в самом начале его существования – ведь это был всего лишь 1934 год. А дальше бандитские повадки нацистов становились все более явными и более жестокими. Позднее им много удобных мыслей пришло в голову – например, поставить дело уничтожения миллионов людей на поток, действовать методично, построить крематории, использовать смертельный газ «циклон Б» – и все для того, чтобы добиться «окончательного решения еврейского вопроса»…