— Есть еще кое-что, — продолжает она. — Я единственная дочь у папы. Единственный ребенок.
— И что?
Она качает головой.
— Это ведь ничего не значит. Для нас с тобой, — говорю я.
— Это значит всё. Всё!
— Объясни.
— Видишь ли, папа ведь не…
Пауза.
— …ведь не — что? — спрашиваю я.
— Когда он умрет, я буду…
Пауза.
— Да? Когда он умрет, ты будешь кем?
Она ждет.
— Я не могу ничего этого… Поверь мне. Но это правда.
— Я не понимаю.
— Невозможно, — шепчет она.
— Что невозможно?
— Ты. Я. Мы.
— Чепуха! Мы все сможем вместе.
Она качает головой.
— Мне казалось, что у нас все всерьез.
— Знаешь… Когда мы познакомились, я сразу почувствовала, что ты необыкновенный, не такой, как все. Я поняла: это настоящее. Это то, чего я ждала всю жизнь. Но потом появился папа и все испортил.
— Но ты не порвала со мной.
— Не ради них. Напротив. Вопреки им. Попробуй понять, Бьарн. Мы были вместе, потому что этого хотела я. Вопреки им. Потому что ты много значишь для меня. Потому что я хотела показать им, что я не играю в их игры. И все-таки… — Она качает головой.
— Все устроится, Диана. Мы забудем об этом.
— Ничего не получится. Они все испортили.
— И все-таки давай мы…
— Нет, Бьарн. — Она резко встает. — Вот так обстоят дела. Мне очень жаль. — Она смотрит мне в глаза и печально улыбается.
Потом поворачивается и быстро идет прочь по дорожке. До меня доносится шорох гравия под ее ногами.
Когда папа умер, мама долго обсуждала в похоронном бюро вопрос, открывать или не открывать гроб во время прощания в часовне. Агент похоронного бюро советовал нам оставить гроб закрытым. Чтобы мы запомнили папу таким, каким он был раньше. Только тогда, когда мама отказалась, агент стал говорить прямо:
— Он упал с высоты в тридцать метров на камни.
Мама не поняла. Она была не в себе.
— Вы можете его загримировать? — предложила она.
— Вы не понимаете. Если тело падает на камни с высоты в тридцать метров…
Гроб остался открытым.
Часовня была украшена цветами. Органист и скрипач исполняли псалмы. У задней двери стояли четверо мужчин из похоронного бюро. У них. были профессиональные выражения лиц, и казалось, что они сейчас расплачутся. Или рассмеются.
Гроб стоял на возвышении посередине.
Адажио. Режущие звуки в тишине. Негромкий плач. Скорбь сливается с музыкой.
Они сложили его руки, которые не пострадали, и вставили в пальцы букет полевых цветов. Небольшая часть лица проглядывала через овальное отверстие, вырезанное в шелковом покрывале вокруг головы. Это чтобы пощадить нас. Работали, судя по всему, долго. Пытались воссоздать его облик с помощью хлопка и грима. И все же узнать его было невозможно. Там лежал не папа. Когда я прикоснулся к его пальцам, они были жесткими и холодными, как лед. Я помню, что я подумал: вот что такое трогать покойника.
11.
Утро. Приглушенный свет. Краски на склоне горы еще не проснулись.
Оцепеневший от усталости, я сижу, положив локти на подоконник. Целую ночь я смотрел в огромную черную пустоту и видел, как темнота превращалась в слабое мерцание, видел, как танцевали летучие мыши в свете звезд. С рассветом птицы возобновили полеты и пение у дерева, стоящего под окном. Как маленькие точки, они стрелой проносятся в погоне за насекомыми. Внизу, на лужайке, остановился черно-серый кот, сладко потягиваясь. Сонный грузовик с овощами и фруктами на борту пыхтит где-то на шоссе.
Диана уехала. Я наблюдал за ее отъездом из окна. В середине ночи ее чемоданы перенесли в микроавтобус, и он тронулся. Несколько минут я следил за медленным движением света, потом все пропало в темноте.
12.
— Тебе когда-нибудь приходило в голову, что ничто в этой жизни не бывает таким, как тебе кажется?
Он сидит, освещенный пламенем, перед камином в библиотеке. Сейчас вечер. Какой-то неандерталец со сжатыми зубами и бегающим взглядом пришел ко мне и молча отвел по коридорам в комнату, которую Мак-Маллин с преувеличенной скромностью называет «читальным уголком».
Все стены огромного зала заставлены книгами. Тысячи и тысячи старых книг от пола до потолка. Мозаика золотистых переплетов с вязью заглавий на латинском, греческом, французском и английском языках. В библиотеке пахнет пылью, кожей и бумагой.
Мак-Маллин наполнил два бокала шерри. Мы чокаемся и молча отпиваем. Дрова в камине шипят и потрескивают.
Он откашливается:
— Мне известно, что ты разговаривал с Дианой.
Я смотрю на огонь:
— Грета — ее мать?
— Это так.
— У нас с вами много общего.
— Мне жаль, что все так закончилось, — произносит он. — Для тебя. Для Дианы. И… Для всего.
— Почему вы носите фамилию Мак-Маллин? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня с удивлением:
— А какое имя для меня ты бы предпочел?
— Вы принадлежите к старинному французскому роду. Откуда же шотландское имя?
— Мне нравится его звучание.
— Так это псевдоним?
— У меня много имен.
— Много? Почему? И почему именно шотландское? — допытываюсь я.
— Это имя мне нравится больше всего. Один из моих предков, Франциск Второй, женился на Марии Стюарт, которая провела детство при французском дворе и была тесно связана с Францией. Ты ведь хорошо знаешь историю. Перед своей внезапной кончиной он имел любовную связь с благородной дамой из могущественного шотландского клана Мак-Маллинов.
Он подносит бокал к губам. Между нами повисает молчание. Мак-Маллин опять погружается в себя. А я начинаю рассматривать неоглядные дали библиотеки.
В конце концов я сдаюсь под напором тишины.
— Вы просили меня прийти? — спрашиваю я.
В его взгляде появляется игривый блеск. Как будто он гадает, как долго он может испытывать мое терпение.
— Вчера, — говорит он, — я рассказал тебе о пергаментах, которые священник Беренжер Соньер нашел, ремонтируя старую церковь.
— А сегодня? — спрашиваю я со смехом. Я чувствую себя погруженным в мир «Тысячи и одной ночи». Хотя Шахерезада была, пожалуй, посимпатичнее Мак-Маллина.
— Сегодня я расскажу, что было в пергаментах.
