Книга Один на миллион - Моника Вуд

Он встал затемно (во-первых), сходил в туалет (во-вторых), умылся (в-третьих), почистил зубы (в-четвертых), надел брюки, носки, ботинки, рубашку, куртку и кепку (в-пятых, в-шестых, в-седьмых, в-восьмых, в-девятых и в-десятых). Он прокрался на улицу (во-первых) и зашел в гараж (во-вторых), взял свой велосипед (в-третьих) и вывел его на дорожку (в-четвертых). В предрассветном тумане начал он свою поездку, диктофон надежно покоился в глубоком теплом шелковом кармане куртки.

Он любил эту куртку. Кожа поскрипывала и этим звуком ободряла его. Словно считала каждое его движение. Темнота пугала, но куртка успокаивала, своей тяжестью лежала на плечах, как чья-то добрая рука. Границы его страха отодвигались по мере того, как он крутил педали.

Он никогда не слышал утреннего пения птиц и плохо себе представлял, что это такое, поэтому не знал, где и как искать. Проехав несколько ярдов, он останавливается (во-первых), слезает с велосипеда (во-вторых), кладет велосипед на землю (в-третьих). Он прислушивается изо всех сил (в-четвертых), вынимает диктофон из глубокого кармана (в-пятых) и подносит его к деревьям (в-шестых).

Ему хочется, чтобы деревьев было побольше. Ему хочется, чтобы рассвело поскорее. Ему хочется, чтобы неподвижные тени зашевелились, а подвижные — замерли.

Вчера Трой Пакард (толстый задира, вредный паршивец и пучеглазый хулиган) получил от мистера Линкмана при всем народе пятерку за то, что на трех страницах описал жизнь своего скучнейшего дедушки семидесяти трех лет и сдал работу досрочно. Наверняка этот правильный скучный рассказ написала мама Троя, но мистер Линкман иногда очень туго соображает. Впрочем, теперь это не имеет значения. Никакого. Другие истории поступят в положенный срок, и среди них не будет ни одной — он почти уверен, — ни одной про возможного рекордсмена Книги Гиннесса.

В прошлую субботу они записали часть номер десять, но ему пришла в голову идея добавить еще одну часть — музыкальную! Всю неделю он ложился спать, предвкушая, как подарит пленку с полной записью мисс Виткус, а мистеру Линкману сдаст необходимые три страницы, которые испишет своим безупречным почерком, без единой ошибки, убрав все секреты, и получит запросто пять с плюсом, если не схлопочет почему-либо четверку или тройку.

Пленка с записью сама по себе уже секрет. Вообще-то он не любит секретов. Но это хороший секрет. И мисс Виткус тоже хороший секрет.

Он снова крутит педали, снова останавливается, снова вынимает диктофон. Странные глухие звуки доносятся до него: тарахтенье двигателя на соседней улице (во-первых), шорох в кустах можжевельника — может, шершни (во-вторых), похожее на шершней шуршание автомобилей с Вашингтон-авеню (в-третьих), куда ему запрещено ездить.

И ни одной птицы.

Темнота меняется у него на глазах, от нее отслаивается пелена за пеленой, и она делается не такой густой и страшной, а на востоке пробивается невероятная яркость, но эту яркость еще нельзя назвать светом. Скорее, обещание света.

И вот. Один голос.

Он вытаскивает диктофон, включает его. Еще один голос, теперь две птицы переговариваются друг с другом.

Фью, говорит одна птица. Фью, отвечает вторая. Губы мальчика приоткрываются. Он шепчет: «Фью. Один, два».

Малиновка? Голубая сойка? Его список застрял на пятнадцатом номере — пятнадцать зимующих птиц, перелетные птицы еще прячутся на Род-Айленде, во Флориде, в Коста-Рике или еще дальше, но даже пятнадцать птиц для него слишком много, он неспособен запомнить столько голосов. Музыкальные тона ускользают от его слуха, не помогает и диск, который принесла ему мама: мужчина терпеливым голосом произносит название птицы, а потом звучит ее пение. Он прослушал этот замечательный диск десятки раз — воображая, будто в студии звукозаписи мужчина сидит на бельевой веревке рядом со всеми птицами Северной Америки, а папа нажимает кнопки на пульте, — и все равно он не может узнать всех невидимых птиц по голосу. Он ощущает горький вкус разочарования во рту.

Он держит диктофон над головой, рука начинает болеть. Наконец из невидимого гнезда в тени дерева между двумя домами раздается третий голос.

Потом четвертый.

Потом их становится десять, добавляется еще десять, они звенят отовсюду: сверху, сбоку, из невидимых гнезд, с деревьев и телеграфных столбов, из-за домов, гаражей, автомобилей — и свет вливается в этот хор, словно каждый голос пробивает брешь в темноте, пока последняя пелена не спадет и свет не зальет все кругом в этот удивительный час.

Облачка его учащенного дыхания мелькают в ярком воздухе, как птицы. Шестьдесят птиц, семьдесят, девяносто, он не поспевает за ними, сбивается со счета. Их голоса сливаются, вздымаются выше, его грудь тоже вздымается. Это утренний хор, настоящий птичий хор, и безграничный восторг овладевает его существом.