Когда мы прилетели в Нью-Йорк, Бродский пришел к нам на следующий день в отель «Lucerne», приветил нас, как старых друзей, водил нас в ресторан, приглашал в гости, прогуливал по Манхэттену, мы регулярно созванивались. Это Ося, с его ястребиным глазом, когда я ему давал наш новый телефон, сказал: «И записывать не надо: последние цифры — главные даты советской истории: …3717», чего мы сами до него не заметили. Вот уж чистое вранье, когда Гордин пишет, что в Нью-Йорке Бродский «никогда его (то бишь меня) к себе не допускал», но употребленный им глагол характерен: так пишут не о человеке, а о короле, как Бродского воспринимали даже его знакомые по Питеру — не без его подсказа. Вот это его паханство, которое так унижало бедного Довлатова, лично мне было довольно чуждо, а потому входить в его королевскую камарилью было не с руки, да и ни к чему: мы пробились сами, оклемались в новой среде и стали успешными американскими политологами. Что не мешало нам с Бродским дружески общаться. Помню, как он зазвал нас с Довлатовым на свой вечер в Куинс-колледже, было это незадолго до Сережиной смерти, мы обнялись с Осей и немного поболтали. Выглядел он чудовищно, постарел и сдал, но когда начал читать стихи, это был прежний Бродский, ни с кем не сравнимый, трогательный, близкий и любимый, как в Питере. См. мое эссе «Два Бродских» в книгах о нем.
Не буду вдаваться в подробности моих отношений с другими персонажами наших книг — с Женей Евтушенко, Юнной Мориц, Булатом Окуджавой, Борисом Абрамовичем Слуцким, Анатолием Васильевичем Эфросом. Они подробно описаны в моих книгах — «Не только Евтушенко» и «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых». Временами эти отношения были очень тесные и всегда на равных — а как иначе? О чем свидетельствуют сохранившиеся у меня их письма, автографы, посвящения, фотки. И уж совсем вздорная по глупости гординская фраза: «Каждый из перечисленных авторов счел бы ниже своего достоинства реагировать на соловьевскую расчетливую похвальбу». Вот уж лажа так лажа, как любил выражаться Бродский. Потому как многие из моих аналитических портретов написаны и напечатаны при жизни портретируемых: там и здесь. Эфрос был так растроган, что плакал, читая мою статью о нем, Булат Окуджава считал рецензию Лены Клепиковой на его «Шипова» лучшей статьей о нем, а на мою статью о его стихах откликнулся чудным шутливым посланием: «Что касается меня, то я себе крайне понравился в этом Вашем опусе. По-моему, вы несколько преувеличили мои заслуги, хотя несомненно что-то заслуженное во мне есть». А вот что писал нам с Леной не так давно Женя Евтушенко: «Я люблю людей не за то, что они любят меня, а за то, что я их люблю. Володя и Лена, наши сложные, но все-таки неразрывные отношения…»
Касаемо моих последних статей о Кушнере в «МК» и «НГ-Ex Libris» — диптих, типа складня, то они замышлялись как своего рода постскриптум к «Трем евреям», чтобы, взвесив все «за» и «против», найти место этому советскому пииту под солнцем русской поэзии. Цель, согласитесь, благородная — на то я, черт побери, и критик, а не только прозаик, политолог, мемуарист и проч! И снова не по ноздре? Или Кушнер принадлежит теперь к секте неприкасаемых?
Опускаю фактические гординские ошибки, типа приписывания мне словотвора Бродского «кромешный разрыв», что для человека, мало-мальски знающего его стихи, — непростительно. Столько лет прожить на свете и не научиться уму-разуму! О таланте молчу — это от Бога.
Что касается доносительства, то доносить можно не только по начальству или власть предержащим, но и общественному мнению. Не токмо на Владимира Соловьева, но и на газету, которая — среди прочих изданий там и здесь — публикует мои сочинения: «Мы вообще поражены, что такого рода измышления известная литературная газета считает возможным печатать…» Чистый шантаж, если вдуматься. Чего добиваются авторы этого фальшака? Забанить Владимира Соловьева, не пущать и не публиковать — ну не держи ли морды? Одно из последних со мной интервью (в «МК») называлось «Последний из могикан. Тефлоновый». Перевожу идиоматически: как с гуся вода или брань на вороту не виснет.
Увы, все это для меня не внове, мне не привыкать к ябедническому жанру, я умею держать удар, за мной не заржавеет. Дабы не быть голословным, вот пример антисоловьевской деятельности приблатненной питерской хазы. В большом «Бродском» у меня есть строго документированная, основанная на редакционных письмах глава «Скандал в Питере! Приключения запретной книги о Бродском». Мой роман «Post mortem» был поначалу с большим энтузиазмом принят питерским издательством, внепланово включен в отпечатанный план, набран, чудесная обложка, но на свою беду это издательство имярек снимало две комнаты в питерском отделении ПЕН-клуба. Так вот, два подписанта этого кляузного письма — Гордин и Попов плюс Кушнер — предъявили гендиректору издательства ультиматум: если «Post mortem» будет издан, пусть тогда издательство выметается на улицу. Никакой отсебятины — слово в слово по письмам из редакции. И чего добились питерские пен-клубовцы своей запретительной акцией? Книга была издана в Москве, стала бестселлером и выдержала уже пять тиснений.
Надеюсь, ничего подобного не грозит «НГ-Ex Libris», редакция которой расположена в 650 километрах от столицы русской провинции.
P.S. Нет человека — нет проблемы
Письмо в редакцию
Нет, это не ответ на очередной гординский донос на Владимира Соловьева — сначала в форме анонимки за пятью подписями, а теперь только за своей, но краткое объяснение, почему я считаю ниже своего человеческого и писательского достоинства участвовать в этой помоечной склоке, да еще с такой скудотой, как их автор: совсем дурак. На предыдущий наезд я ответил в статье под названием «Ниже плинтуса», но снижать планку еще ниже не могу из уважения к читателю — моему и газеты. И еще из брезгливости, потому как брехня, грязца, гнусь и подлянка в одной упаковке. Да и что с этого автора взять — самая анекдотическая фигура окололитературного Петербурга, пусть и со слабеющим административным ресурсом (со-редактор «Звезды»). Это про него Бродский пустил свой мем «унтерпришибеев», а про Кушнера — «скушнер» (оба приведены в «Трех евреях»), а Довлатов уже отсюда, через океан, приложил Гордина «заурядным человеком». К тому же завидущий комплексант: неимоверно раздутое честолюбие при полном литературном пигмействе, как рубанул ему прилюдно Андрей Битов спьяну: что у трезвых на уме, то у пьяного на языке. Вот я и вывел про себя и про него формулу в «Трех евреях»: не надо быть Моцартом, чтобы иметь при себе Сальери.
Когда слух о моей антигэбистской рукописи дошел до Питера, Гордин был послан органами в Москву для ознакомления с «Тремя евреями»: автор имел неострожность дать ее на ночь одному сомнительному типу. Это Гордин, когда Владимир Соловьев вступил в опасную конфронтацию с властями, опубликовал против меня в «Литературке» заказную и проплаченную погромную статью: предлагали написать многим, а согласился он один. С этого, собственно, доноса под видом статьи и начался его карьерный рост с помощью Конторы Глубокого Бурения.
Это он всячески препятствовал публикации «Трех евреев», а потом «Post mortem», угрожая выгнать издательство на улицу. Это он настоял на изъятии из многотомника Бродского прекрасного стихотворения, посвященного «Лене Клепиковой и Вове Соловьеву», а потом, с его отмашки, из большой книги статей и редакторских колонок Сережи Довлатова в «Новом американце» была исключена его лучшая публицистика — статья в защиту Владимира Соловьева, хотя изначально я участвовал в работе над этим сборником, когда вместе с Леной Довлатовой мы отправились в единственную копировальную контору, где сделали копии с больших полос его газеты. Подумать только — и Бродский, и Довлатов подверглись посмертной цензуре, их штучные тексты, до которых так жадна публика, приказным путем изъяты из всех изданий! И все только из-за того, что написаны в хвалу Владимиру Соловьеву.
