Шрекман опустился на стул напротив. Он насквозь сверлил Хеннера колючим взглядом, и от этого спина неожиданного посетителя покрылась гусиной кожей.
— Что носишь ты в своей утробе — говори, несчастный!
— Ничего особенного, — засуетился Хеннер, — собственно, ничего…
— Не смей мне лгать, жалкий безумец!
— Мне очень стыдно, — потупился Хеннер.
— Хвала Господу! Если ты стыдишься, значит, ты еще не совсем пропащий. Итак, с чем пожаловал ты ко мне? Выкладывай все начистоту!
— Пережитки моего греха…
— Не юли, прямо называй свой грех. Как это делали наши предки!
— Это… Я не в силах произнести… Это крест…
Ангел смерти стал еще бледней:
— И ты посмел с крестом явиться к Главному раввину Вены? Как это понимать?
— Я вызвал дух моего покойного брата. И тут крест падает со стены и разлетается на части.
— Как ты его вызывал — какими словами?
— Просто… Как обыкновенно вызывают умерших…
— Я спрашиваю, какими словами ты звал его!
— Я… Я не могу вспомнить, господин Шрекман.
— Еще одна ложь, и я вышвырну тебя отсюда. Немедленно говори — какими словами звал ты его!
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Это все.
— Это все! Такая малость! И что же ищешь ты в моем доме?
— Милости Господа, если это возможно. Я хочу обратно, господин Шрекман. Обратно.
— Что подразумеваешь ты под этим, друг мой? Обратно к нам или к тем, другим?
— Обратно к Иегове, господин Главный раввин. К живому господу, который даст мне новое сердце и чистый разум…
Шрекман резко поднялся и прошел к окну. Решительным и твердым шагом.
— Все возможно, — процедил он, не оборачиваясь, — в том числе — и возвращение к Всемогущему. Но я не советую тебе. Ты совершил девяносто девять ошибок. Не делай сотой!
— И это говорите вы — Главный раввин Вены?
— Глупец, да сам Господь отсоветовал бы тебе делать это, потому что Он любит тебя. Он любит всех своих детей, а неудачников — особенно.
— Именно поэтому у меня к Нему такое стремление, господин Шрекман.
— Знаешь ли ты, мой друг, какая это миссия? Чего стоит это — принадлежать к избранному народу?
— Я не хочу этого знать. Я хочу вернуться к еврейскому Богу. Большего мне не нужно.
При этих словах Шрекман резко повернулся, и из горящих глаз его на Хеннера, уже совершенно раздавленного, градом посыпались раскаленные стрелы гнева.
— Это особая награда — быть причисленным к служителям Иеговы! — заорал раввин, вздымая к небу иссохшие плети рук. — Не каждому такое дано — быть его слугой. Но Бог отметил нас всех, потому что Он наказывает нас.
— Я готов, господин Шрекман.
— В книге Иова сказано: блажен отмеченный Божьей карой. Не отвергай наказания Всемогущего, ибо Он и ранит, и врачует. Он бичует и исцеляет. В голодной нужде Он спасет тебя от смерти, а в лютой схватке — от смертельных ран, и ты не будешь знать страха опустошения, если в недобрый час оно постигнет тебя.
— У меня нет страха, господин Главный раввин.
— Это делает тебе честь, друг мой, но если ты — разумный еврей, оставайся христианином. Для твоего здоровья это полезнее.
— Но крест упал со стены — это ведь знак! Богу угодно, чтобы я вернулся к своей вере.
— Бог не вмешивается в такие дела, — язвительно проворчал Шрекман, — и вообще — Он ничего не хочет. Если бы ты покрепче вбил гвоздь в стену, этот крест и сейчас висел бы на своем месте.
Хеннер почувствовал себя обиженным.
— Видите ли, — попытался он оправдаться и осторожно перехватить инициативу в разговоре, — я — как это говорят — изобретатель. Я стою на пороге исторического перелома.
— Однако гвоздь как следует вбить в стену ты не умеешь, — осадил его Шрекман.
— Мой успех, — продолжал Хеннер, пропуская мимо ушей язвительное замечание раввина, — я хочу положить на алтарь Иеговы!
— Выстави его лучше на рынок, друг мой, — вновь остудил его пыл неуемный раввин, — платят там больше, а риску — меньше.
— Почему насмехаетесь вы надо мной, господин Главный раввин?! — завопил Хеннер, падая перед ним на колени и эффектно заламывая руки. — Я ведь не требую чего-то дурного! Я жажду лишь крыши над моей головой, которая защитит меня. Я хочу вернуться в лоно моего народа!
— То, что ты требуешь, — безрассудно, — холодно ответил раввин, — ибо ты не знаешь, что ждет тебя.
— Все надежды безрассудны, господин Шрекман, — не унимался Хеннер, — безрассудством был сам исход из Египта, потому как никто не мог знать, чем все это кончится. Но по другую сторону пустыни лежала земля обетованная…
Только теперь раввин почувствовал, что слова стоящего перед ним на коленях старика искренни и что исходят они из самой глубины его страстями измученного сердца. Он положил ладони на его голову, закрыл глаза и произнес сухим скрипучим голосом:
— Я повергну вас в ужас, сказал евреям Иегова, чахотку и лихорадку нагоню я на вас!
— Пусть, — с жаром ответил Хеннер, — меня радует это!
— Глаза ваши померкнут, — продолжал раввин нагонять страху, — а души будут изнемогать от томления!
— Я заслужил все это! — в такт ему шептал Хеннер.
— Напрасно будете вы бросать в землю ваши зерна, потому что плоды достанутся врагам вашим.
— Я грешил, — шептал в ответ Хеннер, — и должен расплачиваться за это.
— Пытки и истязания будут вашим уделом, — продолжал вещать раввин с еще большим жаром, — вы будете гонимы и попираемы злейшими врагами вашими, и вы будете бежать в вечном страхе даже тогда, когда никто не будет преследовать вас.
— Я — неверный сын иудеев, — отвечал Хеннер, — пусть отрекшийся, но — плоть от плоти своего народа. И я хочу разделить его участь.
Шрекман окончательно поверил в искренность просителя. Он сел и предложил посетителю сделать то же самое. С непроницаемого лица раввина сошло наконец жуткое напряжение, и едва заметная улыбка смягчила его губы.
— Если уж этому суждено случиться, я не имею ничего против, мой друг, — сказал он уже совсем другим голосом, — но обрезать тебя я не могу, потому что ты уже обрезан. И евреем тебя объявить не могу, потому что евреем ты пришел в этот мир. Единственное, что в моих силах, — предупредить тебя, и это я сделал.
* * *
Осенью 1918 года поездка из Вены в Варшаву пассажирским поездом занимала около пяти дней и столько же ночей. К тому же не было никакой уверенности, будет ли вообще достигнута конечная цель цель маршрута. Окна вагонов были наглухо заколочены досками, все купе, проходы и тамбуры — забиты австрийскими солдатами и польскими торгашами. Времена, когда путешествие по железной дороге сулило приятные переживания, канули в вечность. Голодающие пассажиры молча восседали на своем жалком скарбе. Неистребимая вонь карболки, мочи, потных ног и махорки превращала поездку в адскую пытку. Пассажиры чурались друг друга, избегая даже встречаться взглядами, а если кто-то и озирался по сторонам, то исключительно затем, чтобы удостовериться, все ли пожитки его еще на месте. Время от времени поезд надолго застывал в открытом поле, а после, чуть продвинувшись, вновь зависал на каком-то богом забытом полустанке. Но это давало хоть какую-то возможность опорожниться, набрать флягу воды, а заодно и попытаться выяснить, на каком свете находишься вообще.
