– Я не ждала ничего другого, – холодно сказала вдова. – Возможно, какой-нибудь даун в штанах и клюнет по своей недоразвитости на эти изгибы и извивы. Но я всегда хорошо понимала, что предо мной саламандра с крестиком и элегической колоратурой. Гранд тоже быстро в ней разобрался. Ее выдавали десны и зубки. И эти гляделки фашистского цвета. Понять бы, как выпала эта фишка. Либо ее негоциант как-то сумел собрать информацию, либо ты где-то сам прокололся.
Гвидон согласился с такой возможностью.
– Я слишком неопытен и распахнут. Все верю в победу добра над злом.
– Ты – в ауте, – сказала вдова. – Использован по полной программе.
– Больше всего меня потрясло, – признался удрученный Гвидон, – что жертвенный мой поход к этой даме вас не заставил даже нахмуриться.
– Зато ты познал на собственном опыте, что всякие жертвы всегда бессмысленны. Еще одной такой жертвой больше. Спокойной ночи. Не падай духом. Прорвемся. Похоже, я завелась.
10
«Больше всего я слышал упреков за то, что всю жизнь работал без пауз и стопка листов на моем столе не сохраняла своей белизны. Я много раз приносил извинения и с должным смирением отвечал, что мозг мой вовсе не просит отдыха, но требует постоянной загруженности. Что делать, если мы вместе трудимся в безостановочном режиме. Правда, такой режим предъявляет одно непременное условие: мозг должен быть в форме в любое время.
Не знаю, каково ваше мнение – постигла ли меня кара Господня или дарована его милость. Я склонен думать, что был любимчиком.
Люди бывалые утверждают, что поисковое поведение может нам дорого обойтись. Мечемся по кругу, как белки, в горькой мечте найти свое место, или, как принято говорить с некоторых пор, – свою нишу. Различие все-таки существует: место находится под надзором, ниша предполагает укрытие. Оба случая означают удачу, счастливый лотерейный билет. Явно или тайно от ближних поиск увенчался успехом.
Но неосвещенной осталась одна существенная деталь: найти себя – не итог, а начало. Поиск внутри всегда изнурительней и беспощадней, чем поиск снаружи. Любимое дело неублажимо так же, как любимая женщина – вычерпывает тебя до конца. Любовь – жестокое испытание. И за взаимность ты должен платить самую высокую цену. Особенно если речь о призвании.
Но я был счастлив под этим небом. Странник в дому своем, островитянин, вдоволь хлебнувший желчи и горечи, расставшийся со хмелем надежд сравнительно еще молодым, я был запредельно, анафемски счастлив. Ничто на этой суровой земле, на этой почве из глины и камня, с летейской водой под ее поверхностью, ничто не может дать столько радости, сколько напряжение мысли, то, что напыщенно называют интеллектуальным усилием.
Десятки раз я ощущал себя на грани безумия и катастрофы, я чувствовал, что еще немного – котел взорвется и свет потухнет. Но это отчаянье проходило, и, возродившись, я снова видел полоску зеленого луча, его обоюдоострое лезвие. Наутро я был готов к привычной тяжкой работе канатоходца, к новой попытке раздвинуть занавес, чуток приподнять завесу над будущим.
Когда я почуял след грядущего в далеких, пройденных нами столетиях, я содрогнулся и на мгновение замер, как Лотова жена, оглянувшаяся на пепел Содома. Но – странное дело – я испытал не ужас, не трепет пред тем, что ждет нас, а безначальную и бесконечную, дотоле незнакомую нежность.
Я видел, как летит сквозь пучину крохотный доблестный светлячок, то вспыхивая, то угасая. Что из того, что его часы уже сочтены, что ему назначено ответить за то, что на нем совершили все те, для кого он существовал? У светлячка короткая жизнь.
И все же он сделал все, что мог – дал свет, дал пристанище, создал мысль, дал счастье продолжения рода. Чего еще требовать от него? Он дал и печаль, богатство которой нельзя ни охватить, ни измерить. Хотя мне порою казалось, что вся она укрылась во мне, в моем существе, что вся она, сколько ее скопилось в вечернем и бесприютном мире, стонет и плачет и хочет узнать: сойдутся ли звезды еще хоть раз, зажгут ли они другой светлячок, будет ли его возвращение в наш галактический лед и жар на этот раз счастливым и долгим? И будут ли те, кому даст он жизнь, свободны от ненависти и тьмы?
Однако и я на своем светлячке знавал удивительные минуты. Я чувствую, как душу мою переполняет пока еще смутное, не выраженное ни звуком, ни словом, нежданное благодарное чувство. Слóва и звука мне не найти, но чувство дано испытать напоследок.
Так поднимись же из-за стола, Выжатый, старый, временем мятый, Выйди же в полдень, пахнущий мятой. Даль, хоть обманчива, да светла. Сквозь поле, видное на версту, Тропинка вьется почти до плеса. Праздник кончается. Время покоса. Весь белый свет – в последнем цвету. А дети носятся по стерне. Все-таки, все-таки будут дети Долгие годы на Божьем свете. Может быть, вспомнят они обо мне?»
11
Хоронили депутата Портянко. Для погребения было избрано кладбище в Митине, неподалеку от местожительства политика.
Лишь месяц назад квартира стала законной собственностью депутата, свидетельством завоеванья столицы. Сегодня она напоминала о бренности и зыбкости благ, требующих немалых усилий.
Обстоятельства кончины Портянко были загадочны и трагичны. Он подходил к финалу речи перед своими избирателями и зачитывал ключевую фразу о назревшей необходимости интеллектуализации отношений. Фраза давалась ему с трудом, Портянко заметно разволновался и потерял координацию. Неосторожный шаг – и с грохотом он рухнул в оркестровую яму (встреча происходила в театре).
Это несчастное падение, приведшее к роковому исходу, вызвало разнообразные толки. Одни говорили, что избранник стал жертвой пристрастия к звонкому слову, оказавшемуся для него непосильным. Другие винили судьбу-злодейку. Третьи твердили, что это спичрайтер, нанятый некоей закулисой, сыграл свою киллерскую роль – дал оратору непроизносимую фразу.
Но все эти версии и гипотезы уже не могли вернуть депутата.
С Митинским кладбищем у Гвидона были не лучшие отношения. Он считал его самым амбициозным из новых некрополей отчего города. Очень возможно, эти претензии возникли из-за того, что вокруг селились преуспевшие люди, в первую очередь наши думцы. Впрочем, и другие места последнего упокоения не отличались демократизмом. Пожалуй, сердцу были милее староверческое Рогожское кладбище и даже опальное Троекуровское, оказавшееся в тени Новокунцевского.
Собравшихся проводить Портянко было немалое число. Сказывалась корпоративная этика. Гвидон легко узнавал ньюсмейкеров, известных ему по фотографиям и телевизионным программам. И этот неистовый аграрий, и тот выразитель народных чаяний и новомодный идеолог с пухлыми щечками младенца, слетевший с обертки детского мыла, – все они, точно захватчики, вторглись в загруженную Гвидонову жизнь. В толпе выделялась группа людей. Их одухотворенные лица были отмечены благородством – то были лидеры думских фракций.
Речи, однако, не удались. Все они были обидно коротки и повторяли одна другую. Привычные будничные заботы уже возвращались и отвлекали единомышленников и соратников. В этот момент распорядитель дал по желанию семьи прощальное слово другу покойного.
