Не доверяя зренью, видел глаз Несчастье Эссекса, покой Тирона, Великой королевы смертный час, Преемника восход к вершинам трона, С Испанцем лад, с Голландией разрыв, — Так пляшет колесо слепой Фортуны…
Но именно тогда, когда англичанам, казалось бы, пора было накрепко забыть об ушедшей в небытие королеве, ее образ вдруг воскрес и зажил совершенно фантастической самостоятельной жизнью. По мере того как бодрая и энергичная елизаветинская Англия сникала и теряла былую славу, деградируя в стюартовскую, современники все чаще оглядывались назад, взывая к призракам милого им прошлого. И Елизавета возвращалась к ним во всем блеске своего величия, легендарной, фольклорной, «доброй королевой Бесс». Ее последние мрачные годы как будто не оставили отпечатка на ее образе, и память англичан безошибочно извлекала из глубин народного сознания только то, что казалось по-настоящему важным: ее милостивое отношение к ее народу, ее «обручение» с Англией, добродушие и юмор, готовность вступить в диалог с простолюдином. Она запомнилась также своенравной и острой на язык, но таких героинь и ценит фольклор. В памяти народа навсегда запечатлелись ее патриотизм и героика каждого жеста — Елизавета, вступающая на борт «Золотой антилопы» и дружески беседующая с Дрейком, она же — в доспехах под Тилбери, готовая «пасть во прахе» среди своих солдат. Ее легендарный «белый пеликан» приходил на память, как «белый султан» Генриха IV, и воскресали бессмертные слова: «У вас может быть более великий государь, но никогда не будет более любящего».
Не правда ли, она могла торжествовать — тот прекрасный образ, который она так тщательно создавала всю жизнь, продолжал жить и после ее смерти. Но на поверку он оказывался не таким уж мифом; когда льстить государыне было уже не нужно, выяснилось, что она на деле была тем, кем хотела казаться, — королевой, любимой своим народом. После нее осталось ощущение великой эпохи, молодой энергии и доблести. Стоило произнести «Елизавета», и немедленно возникали запах моря, трепещущие на ветру паруса, и за плечами этой утонченной леди в платье, осыпанном жемчужинами, вставали морские волки, бретеры и поэты. Ветераны рассказывали внукам бесконечные истории о том, как они били испанцев во времена славной королевы Бесс. Воспоминания о ней давали опору и надежду на будущее тем, кто терял ее в настоящем.
Семнадцать монархов сменились после Елизаветы на троне Британии, но каждое новое поколение лишь убеждалось, что она — самая яркая величина среди них, своеобразный эталон, с которым непроизвольно соотносили всех последующих. И первыми это ревниво ощутили на себе Стюарты. Когда спало очарование новизны после восшествия Якова I, он с досадой обнаружил, что его царствование постоянно сопоставляют со «счастливым правлением королевы Елизаветы» и сравнение было не в его пользу. Напрасно пытался он перенести на март праздник своего воцарения на престоле. Народная привязанность к 17 ноября оказалась сильнее: вплоть до XVIII века и в столице, и в глубинке этот день по-прежнему отмечали шествиями, праздничными огнями и колокольным звоном; он надолго остался первым национальным праздником, возникшим в честь светского лица. И шотландцу пришлось склониться перед памятью «тетушки», капризной и своенравной при жизни и неуемной даже после смерти. Открывая свой первый парламент, Яков назвал ее королевой, «которая в мудрости и счастливом управлении превзошла всех государей со времен Августа».
Совсем неудивительно, что неутомимый критик Стюартов и ниспровергатель Карла I Кромвель ностальгически вспоминал «славной памяти королеву Елизавету», но любопытно, что в охваченной гражданской войной Англии и роялисты, и сторонники парламента отзывались о ней с одинаковым почтением: среди всеобщей смуты ее мирное царствование виделось им подлинным «золотым веком», а политическая мудрость самой королевы — бесспорной.
За следующие полтора столетия своего посмертного, но чрезвычайно оживленного существования Елизавета совершила целый ряд неожиданных метаморфоз. После Реставрации в эпоху Карла II и Якова И, симпатизировавших католицизму, когда протестантской вере в Англии грозила серьезная опасность, призрак великой королевы, победительницы Армады, снова явился во всем своем блеске. Никогда прежде англичане не отмечали так вдохновенно 17 ноября — «день рождения английского Евангелия», не устраивали столь пышных живых картин, не громыхали с таким энтузиазмом колотушками, осмеивая папу римского, перед тем как бросить его чучело в костер. Их «Элиза» — протестантская героиня-символ виделась англичанам XVII века гораздо большей протестанткой, чем была на самом деле. Но пуритане этой поры не хотели вспоминать, как она расправлялась с их дедами. Они хотели, чтобы Елизавета была с ними.
В просвещенном, ироничном и политизированном XVIII веке у нее тоже нашлось немало поклонников, как ни странно, среди вигов — адвокатов парламента и демократических свобод. Их восхищали ее риторика, стиль общения с нацией и знаменитый принцип, неоднократно провозглашавшийся ею: благо государства и народа — высшая цель ее правления. Очарованные этим, они предпочитали не замечать, что их героиня постоянно ссорилась с парламентом и была автократом по убеждению, а «конституционалисткой» лишь по необходимости.
Она продолжала свою нескончаемую игру и с потомками, заставляя их вновь и вновь очаровываться ею и обманываться на ее счет в безуспешной погоне за ее подлинным «я».
Деловой и одновременно сентиментальный XIX век нашел в ней, по крайней мере, то, что не вызывало сомнений, — символ национальной идеи, вспомнив, как она гордилась тем, что она «чистая англичанка». Со временем Елизавета вошла в плоть и кровь английской истории, заняв подобающее место в учебниках и став таким же непременным символом и выражением духа самой Британии, как Нельсон с его черной повязкой, герцог Веллингтон с орлиным профилем или Черчилль с неизменной сигарой.
Но что нам до нее, до этой эксцентричной леди в рыжем парике, очаровательницы былых времен? Почему, несмотря на прошедшие века, что-то неуловимо манит в этой женщине, заставляя видеть в ней нечто большее, чем занятный исторический персонаж XVI века. Если стереть толстый слой белил с ее лица и отрешиться от ее фантастических, деформирующих реальные пропорции нарядов, то под ними вдруг обнаружится необыкновенно современное лицо женщины-интеллектуала и политика новейшей формации, которая вынесла необыкновенную подвижническую миссию сорокапятилетней ответственности за страну, не разделив ее ни с кем. Мало кому в истории было суждено стать лидером в таких неблагоприятных обстоятельствах, как ей; немногие, постоянно находясь под дамокловым мечом, сумели бы подобно ей сохранить не только спокойствие, но и заразительную уверенность в себе, внушив ее миллионам своих подданных. В истории редки, а может быть, и вовсе отсутствуют примеры, когда судьба правителя оказывалась настолько спаянной с судьбой страны и ему приходилось нести эту колоссальную ношу в течение полувека.
