Генрих неделю ходил в черном и три месяца в фиолетовом.
Потом память о Габриэль стала тускнеть, потому что он встретил Генриетту д'Этранг.
ГРОМ НАД ФОНТЕНБЛО
Генрих горько тосковал по Габриэль. Она была ему ближе всех прочих женщин, даже Коризанда не значила для него так много. Предавался воспоминаниям о том, как они, словно преданные супруги, проводили время с детьми. Не мог подолгу находиться ни в одном из замков, где жил с Габриэль. Бродил по покоям королевы, которые занимала его ныне покойная любовница, и вспоминал, как она выглядела, сидя здесь или проходя там, как они любили друг друга, как мечтали о времени, когда она станет королевой.
— Теперь я сознаю, что уже не молод, — говорил он друзьям. — Моя молодость умерла вместе с ней.
Они напоминали ему о долге перед страной, о необходимости наследника — маленького Цезаря нельзя было признать дофином, поскольку мать его не была женой короля, — он качал головой и вздыхал.
— Я должен жениться и женюсь, когда придет время. Но сердце мое останется холодным.
Никогда еще Генрих не скорбил так долго по женщине. Все, кто хорошо знал его, считали, что пройдет время и он перестанет горевать, но уже никого не будет любить так, как Габриэль.
Сюлли позволял себе быть циничным. Король, говорил он, еще просто не встретил женщины, достойной большего, чем случайная связь. Печалиться долго о чем-то не в его натуре. Он всегда уходил с головой в любовные дела, вел их с пылким восторгом и быстро терял интерес к любовнице. Что его повелитель сильно изменился, Сюлли поверить не мог. Во всяком случае, Генрих не всегда был верен Габриэль. Об этом свидетельствуют его незаконные дети.
Двор располагался в доме Замета, король заявил, что не желает оставаться там, где жил с Габриэль, и поскольку Замет принимал ее накануне смерти, хочет поговорить с ним об этом приеме.
Предоставив придворным развлекаться, Генрих уединился с Заметом в комнатке, где тот вел дела с наиболее знатными клиентами.
Они выпили понемногу вина, и Генрих заговорил о Габриэль, о том, как познакомился с ней, как поначалу она не питала к нему симпатии, как ревновал ее к Бельгарду.
Замет улыбнулся.
— Ваше величество очень великодушны. Бельгард был вашим соперником, однако это не мешало его успехам.
— Да, он был красавцем — и сейчас красавец, несмотря на желтый цвет кожи. Возможно, кое-кому из женщин такой нравится. Мне не нравился никогда. Может, дело тут в моей ревности. Он всегда напоминал мне сухой листок.
— Его до сих пор так называют, — заметил Замет. — Я слышал сегодня вечером.
— Да, и он до сих пор мой главный конюший. В последние годы Бельгард не давал мне поводов для ревности. Дорогой мой Замет, в эти годы у меня были поводы только для довольства. Если б только я мог объяснить, что для меня значит ее утрата…
Замет пробормотал что-то сочувственное.
— Мне приятно находиться с тобой, потому что ты видел ее одним из последних. Как она выглядела, когда приехала сюда?
— Не совсем здоровой, и, увидев ее, я слегка встревожился.
— Последние роды у нее были очень трудными. Жаль, что она вновь забеременела так скоро.
— Боюсь, даже слишком скоро, сир. Но ее желание показать вам, что она может рожать детей, было естественно.
— Вполне естественно. А мой маленький Цезарь? Видел ты его в последнее время? Какой замечательный мальчик! Сейчас он горюет, но не больше, чем его отец.
— Сир, я понимаю ваше горе. Но вы забудете о нем, когда женитесь. Простите, сир, но вам НЕОБХОДИМА жена. Не только для себя, но и для Франции.
— Ты прав, Замет. Возможно, брак меня утешит.
— Теперь королева согласится подписать нужные документы. Ваше величество освободится от брачных уз с ней — и тогда, надеюсь, во Францию приедет юная Медичи.
— Ох уж эта мне юная Медичи!
Замет подался к королю.
— Сир, она принесет такое приданое, что оно умерит ваши заботы. Казне нужно итальянское золото.
— Это правда. Казна так истощилась, что непонятно, на какие деньги мне покупают рубашки.
— И Мария, как я слышал, красавица. Ваше величество поистине удачливы. Юная красивая жена заполнит ваше сердце радостью, казну — золотом и колыбельку наследника — сыном.
Генрих мрачно уставился в пространство, потом объявил, что устал и хочет спать.
Засыпая, он услышал во дворе гневные голоса. Бросился к окну и в тусклом свете увидел дерущихся на шпагах людей. Решив, что, возможно, это заговор, он схватил шпагу, выбежал в одной рубашке и кликнул стражу. Через несколько секунд с ним были гвардейцы, и он во главе их спустился во двор.
На земле лежал его главный конюший Бельгард, возле него со шпагой в руке стоял принц Клод де Жуанвиль, четвертый сын Генриха де Гиза.
— Прекратить! — крикнул король. — Что здесь происходит?
Жуанвиль обернулся на королевский голос, лицо его было искажено яростью; если б не приказ короля, он явно завершил бы начатое.
— Подойдите ко мне, Жуанвиль, — приказал Генрих. — И ты, Бельгард.
Первый подошел, а второй не мог подняться.
— Что с ним? — спросил король.
— Принц ранил его в бедро, — ответил один из присутствующих.
— Немедленно врача! — крикнул Генрих. — И я хочу знать, чем вызван их поединок.
— Они сражались из-за женщины.
Генрих вздохнул.
— Вызовите охрану. Принц де Жуанвиль, ты арестован.
Впоследствии Генрих узнал имя этой женщины. Генриетта д'Этранг.
Генриетта д'Этранг рано осознала свою необычайную привлекательность. Она была высокой, темноволосой, со стройной, изящной фигурой, большими блестящими глазами, правда, лицо ее не блистало красотой, а надменное презрительное выражение еще больше его портило. Генриетта была самой умной в семье, склонной к язвительным колкостям, не всегда уместным в изысканном обществе, но это не уменьшало ее обаяния в глазах мужчин. Женщины сторонились Генриетты, побаиваясь ее языка и острых ногтей, которые она была готова всегда пустить в ход. Генриетта совсем не походила на свою сестру Мари, тоже очаровательное, хотя совсем по-иному, создание. Мари была нежной, кроткой, с пышными прелестями; в своем окружении они обе считались самыми соблазнительными.
Мать нередко задумывалась над будущим дочерей, сознавая их унаследованную от нее неотразимость. И решила поскорее выдать их замуж, а до того позаботиться, чтобы они оставались девственницами.
Генриетте было невыносимо находиться в классной комнате. Ее тянуло ко двору. В один прекрасный день, сидя с Мари у станка с гобеленом, над которым обеим полагалось трудиться, она стала роптать.
