Исчезали выходные данные, рассыпалось количество страниц, таяла краткая аннотация, гибла прямо на моих глазах братская могила редакции составителей пособия. Один лишь академик Огрехов продержался дольше всех, пока и он не исчез с обрывка карточки, очевидно, переместившись в какую-то следующую, более уютную для него реальность.
Я наклонился и поднял с пола моего последнего боя вторую половинку карточки. Она тоже была пуста. Потом я поднял голову и встретился с глазами Гордея. Как всегда умными, внимательными, пристальными.
И торжествующими.
После следующих двух часов бесконечных опытов, ошибок, прозрений и разочарований мы составили для себя полную опись клада Стервятника.
Гордей оказался прав: кладом была сама карта старого грифа.
Но не только она.
В глубине библиотеки мы отыскали множество пачек плотной чистой бумаги, по своей фактуре полностью идентичной той, на которую нанесли карту. Поэтому когда Гордей отыскал на стене скрытый тяжелым стеллажом знак безумного сталкера, мы даже не удивились. Потому что удивляться уже не оставалось сил.
Носатый гриф с голой шеей в куцем воротнике драных перьев хищно глядел, как мы раз за разом отрывали от чистого листа бумаги клочки и царапали их, рвали, поджигали. А также стремились уничтожить всеми другими возможными способами.
Пару раз к нам заглядывала любопытствующая Анка. Но мы были слишком заняты, и она, не понимая ни сути, ни принципа наших опытов, исчезала вновь. Мы же с Гордеем от души надеялись, что ее переговоры с отцом принесут какие-то важные плоды, необходимые сейчас каждому из них. Как больной, который нуждается в лечении покоем, доверием и твердой надеждой на будущее здоровье.
К тому времени, когда Анка заглянула к нам в третий раз, мы уже твердо знали, что вся бумага в этой библиотеке — такой же универсальный защитник, как и карта старого Стервятника.
Что у нее немало других, не менее значимых свойств.
Что зеленая пыль не имеет к этим свойствам никакого отношения, потому что без пыли бумага не теряет этих свойств, зато выглядит чище.
Если произвести любое механическое действие над любым фрагментом бумаги из этой библиотеки, будь то учетная карточка, страница из книги, чистый лист из запечатанных канцелярских стопок или обрывок плотной упаковочной бумаги от любой из трех массивных бухт, стоящих в дальнем конце зала, — происходит ее активация. Бумага становится чистой и гладкой, как новенькая, даже если минуту назад это была потрепанная страничка, рваная обложка или листок бледной машинописи.
После этого над бумагой из библиотеки можно провести одно — и единственное! — действие, которое моментально зафиксируется.
Что-то написать.
Надорвать краешек.
Поцарапать ножом.
И все, что еще предложит наша с Гордеем больная на голову фантазия.
После чего бумага сама фиксировала результаты механических или химических воздействий и защищала их от любых попыток стереть, вырезать, выжечь и прочая.
Также мы попробовали поджечь еще не активированный лист. Бумага сгорала, как любая другая, но пепел от нее хрустел под ногами стеклянистой коралловой крошкой и не думал ломаться, трескаться или рассыпаться. Даже под ударом автоматного приклада или тяжелого пресс-папье со стола библиотекаря.
Разумеется, активированная бумага защищала не только себя, но и любой объект, который она накрывала своей поверхностью. Этим объяснялась загадка руки Слона, извлеченной из зыби внутри карты; это было причиной и сломанной боевой конечности излома, и того, что аз еще есмь, а стало быть, реально существую.
Самая главная проблема, с которой столкнулись мы с Гордеем во время наших опытов с чудо-бумагой, — как продлить процесс нанесения на нее информации.
Первый же оторванный клочок из канцелярской книги учета выданной на руки литературы, как ему и полагалось, немедля очистился и приобрел характерную белизну с легким желтоватым колером. Но стоило написать на нем любое слово, даже самое невинное, как процесс «схлопывался». И дальше злополучная бумага уже категорически отказывалась принимать на себя буквы или штрихи. Равно как и зверское царапанье штык-ножом или огонь зажигалки — все оказывалось бессильным против эпической силы бумаги-Защитника.
Но как же тогда Стервятник умудрился нарисовать на таком листе целую карту?
Ответ нашел Гордей путем предварительных умозаключений. Он предположил, что во время нанесения информации на уже активированную бумагу необходимо подвергать ее постоянному бесперебойному воздействию либо физического, либо химического свойства.
Все-таки золотая голова у нашего очкарика!
Уже первая попытка таким образом художественно разрисовать карандашом активированную страницу из «Былого и дум» отродясь не читанного мною Герцена принесла оглушительный успех.
Пока я меланхолично мял в пальцах краешек листа, Гордей сумел нанести на страничку «Былого» столько собственных потаенных — и, видимо, очень глубоко! — дум, что результат такого сотворчества заставил меня взглянуть на напарника иными глазами. У Гордея явно был художественный талант, но какой- то слишком уж болезненный.
Я ровным счетом не понял ничего из нарисованного им. Зато обилие заковыристых деталей — всесильного бога любого творчества и яркая концептуальность всей картинки — побудило меня на всякий случай отодвинуться подальше от своего напарника.
— Не бойся, Гош, это одна из моих давних графических задумок, — поспешил успокоить меня Гордей. — Называется «Вечерело».
— Гм… — только и сказал я, вновь оглядев творение ученых рук уже свежим взглядом, вооруженным знанием хотя бы имени сего шедевра концептуализма. — А что здесь эта… вечерело?
— Всё, — с неподражаемым апломбом заявил мой ученый друг. И мне тут же захотелось отодвинуться от него еще на полметра. В полном соответствии с воззрениями макаронников — это наилучшая дистанция для общения с такими вот безумцами-графиками, явно опасными для общества.
Потом мы провели еще несколько опытов. И поняли: проще всего закладывать в активированную бумагу информацию под светом карманного фонаря. А когда у нас будет электричество в полном объеме и мощные лампы накаливания, можно будет хоть «Войну и мир» переписывать вслед за Львом Толстым, если мне не изменяет память, уже в четырнадцатый раз. — Еще можно попробовать направить на нее звуковые динамики, — облизнулся Гордей.
Знаю я его, меломана. Дай только волю этому очкарику, и от всей моей библиотеки уже через час будет крепко отдавать «Машиной времени», «Воскресением» и прочими стариканами-мастодонтами отечественного рока.
— Остается решить самое главное, — вернул я его на твердую землю. — Можно ли за эту бумагу выручить хоть какие-то деньги? Например, пару десятков тысяч баксов?
— Не забывай о моей комиссии, — подмигнул Гордей. — Кстати, давай называть это между собой — «припять-бумага».
