Потом Судха поцеловала меня, обняв свободной рукой так крепко, что стало больно. Но мне была приятна эта боль.
— Анджу, Анджу, Анджу, — кричала она прямо в ухо.
Каждый слог был словно капли волшебного бальзама, льющегося мне прямо в душу. Но извивающийся и мяукающий сверток, зажатый между нами, был с этим совершенно не согласен.
Я еще крепче прижалась лицом к лицу Судхи, мне хотелось держать ее так вечно. Вдруг я подумала, что было бы здорово, если бы оболочки наших тел растворились и наши кости, кровь и кожа слились воедино, мы стали одним целым.
Сверток, сдавленный между нами, издал длинный возмущенный крик. Я посмотрела внутрь и увидела маленькое личико.
— Подержишь ее минутку? — спросила Судха.
Кровь застучала в моих ушах приливной волной. Я, мотнув головой, сделала шаг назад. Мне нужно было найти слова, чтобы объяснить Судхе, что я не могу этого сделать.
— Мне очень нужна твоя помощь, — сказала Судха, морщась и потирая спину. — После четырнадцати часов перелета у меня уже не осталось никаких сил.
Нет, я должна была попытаться объяснить ей. Я предам умершего, если сделаю это. Но она уже вложила сверток мне в руки. Он показался очень тяжелым для такого маленького существа. Эта внушительная тяжесть совсем не вязалась с внешней хрупкостью. Как естественно лежала голова девочки на изгибе моей руки. Я обещала себе, что никогда не возьму другого ребенка на руки, которые должны были держать Према, но все было так правильно. И этот рубин на ее груди, я сразу узнала его — он тоже был на своем месте. Даже то, как она тыкалась в мою грудь — видимо, от голода, — вызывало у меня радость, а не боль. Любовь хлынула из меня неостановимым потоком, как молоко матери, когда кричит ее ребенок.
Краем глаза я увидела, как Судха здоровалась с Сунилом, извиняясь за то, что не сделала этого сразу, потому что слишком соскучилась по мне. Сунил вежливо отвечал, что ничего страшного, он понимает. Но я почти не слышала, о чем они говорили. Я чувствовала, как меняется мое тело, словно с него падал панцирь, молекула за молекулой, мне казалось, что я превращаюсь в лепестки цветка, а моя племянница — в его сердцевину. Я чувствовала жжение на лбу, словно Бидхата Пуруш писал на нем новую судьбу. Кто бы мог подумать, что после того, как я выстроила в своей душе стену между собой и Даитой, ей удастся завоевать мое сердце за одну минуту?
— Детей невозможно объяснить, правда? — прошептала Судха мне на ухо.
Ее руки снова обвили меня, по ее глухому голосу было слышно, что она едва сдерживала слезы. Я хотела сказать ей, чтобы она не грустила. И Прем, присутствие которого я почувствовала впервые после выкидыша, коснулся моего лба легко, как крылышко стрекозы — он тоже не грустил. Я хотела сказать Судхе о том мелькнувшем сиянии, которое я заметила, глядя на бьющуюся жилку на шее ее дочки. Но мне потребуется еще много времени, чтобы найти нужные слова.
Вместо этого я обняла Судху одной рукой, а другой осторожно держала Даиту. Судха поддерживала своей рукой мою, и мы вместе держали ее дочь. Если бы внимательный прохожий посмотрел на нас, он бы увидел, что мы как будто сошли с картины: две женщины стояли, сплетя руки, словно лепестки лотоса, и любуясь младенцем, лежащим между ними. Две женщины, которые пересекли долину печали, вместе с ребенком, который спасет их. Который уже спас их. Две мадонны с младенцем.
Где-то в отдалении Сунил барабанил пальцами по ручке тележки, нагруженной чемоданами, и говорил, что нам, правда, пора идти. Но мы не слушали его — не сейчас. Нас ждали тревоги и проблемы — я чувствовала это, точно животное, которому в шею впиваются колючки. Но мы должны были справиться с ними. А сейчас не хотели торопиться, наслаждаясь моментом, стоя вот так — кожа к коже, судьба к судьбе. Солнце, омытое дождем, пробилось сквозь тучи и озарило нас нерешительным, священным светом.
