— Будьте добры, «Black and White»[67], — сказал я, взял стакан, коротко кивнул, показывая всем своим видом, что в беседу вступать не намерен, и принялся размышлять об идее своего путешествия. Ехать сам не зная куда, ощущая себя ничем не связанным, не отвечать за то, что осталось позади, ничего не планировать, не думать о будущем. Вкушать душевный покой. Мне захотелось вспомнить предыдущие поездки, и я с удивлением понял, что никогда не путешествовал один. Вначале я ездил с мамой на Майорку или Канарские острова. Когда мама умерла, я съездил с кузеном Херманом в Любек и Гамбург. Он только и делал, что ходил по музеям, и это приводило его в уныние; ему не довелось изучать живопись, и это его ужасно огорчало. Это было малоприятное путешествие. Потом я ездил с Вальстремами, они никак не могли решить, разводиться им или нет, и надумали поехать втроем. Куда же мы отправились?.. Ах да, конечно в Венецию. По утрам они ругались. Нет, эта поездка тоже была неудачной. А потом поездка с группой в Ленинград. Но там был жуткий холод… А еще я составил компанию тете Хильде, которая боялась ездить одна… Правда, только до Мариехамна. Помню, мы побывали там в Морском музее. Вы поймете меня: когда я мысленно повторил все свои путешествия, сомнения в правильности моего решения окончательно исчезли. Я повернулся к бармену и сказал:
— Еще виски, — и с довольным видом оглядел бар.
Сюда начали стекаться люди, сытые, веселые. Они садились за столики, заказывали кофе и напитки, толпились вокруг меня у стойки. Вообще-то я терпеть не могу толкотню и стараюсь по мере возможности избегать ее в трамвае и автобусе, но в этот вечер мне было даже как-то уютно и надежно в этой толпе. Пожилой господин с сигарой деликатным жестом дал понять, что ему нужна моя пепельница.
— Пожалуйста, — ответил я ему и хотел даже извиниться, но вовремя опомнился, мне это было вовсе ни к чему.
Уверенным и небрежным жестом я подвинул пепельницу ближе к нему и с безучастным видом уставился на свое отражение в зеркале позади батареи бутылок. Вам не кажется, что в барах есть что-то специфическое? Атмосфера самых немыслимых случайностей, убежища на нелегком пути от желаемого к неизбежному. Однако я должен признать, что посещал бары крайне редко. Я взглянул на свое лицо в зеркале, и оно вдруг показалось мне довольно симпатичным. Пожалуй, прежде я не удосуживался столь внимательно разглядывать свою внешность. Худощавое лицо, довольно красивые, немного удивленные глаза, волосы, правда, седые, но импозантно пушистые, падающая на лоб прядь, пожалуй, придает физиономии выражение озабоченной внимательности. А может быть, внимательной озабоченности. Нет, просто-напросто внимательности. Я осушил стакан и внезапно почувствовал непреодолимую потребность выговориться, однако решил умерить свой пыл. Во всяком случае, разве это не был подходящий момент, чтобы… нет, не слушать кого-нибудь, а самому выговориться? В мужском обществе, в баре. Я мог бы, например, будто невзначай упомянуть о том, какую значительную роль играл в работе Почтового управления. Нет, ни в коем случае. Лучше казаться загадочным, не говорить, кто я такой, а ограничиться намеками.
Сидящий слева господин показался мне крайне нервозным, он все время менял позу, ерзал на стуле и старался держать в поле зрения все, что происходило в баре. Я повернулся направо и сказал:
— Однако здесь много народу нынче вечером.
Мой сосед погасил о пепельницу сигару и сказал, что корабль забит до отказа, что сила ветра — восемь метров в секунду и что к вечеру ветер усилится. Мне понравилась его спокойная и деловая манера говорить, захотелось узнать, пенсионер он или нет и зачем едет в Лондон. По правде говоря, я сам удивился, что меня это вдруг заинтересовало. Ведь любопытство и сострадание мне абсолютно чужды, и я, зная, сколь сильна потребность людей изливать душу и жаловаться на свои беды, изо всех сил стараюсь не вызывать их на откровенность. За свою долгую жизнь я, понятно, наслушался всякого, да и поделом мне. Но в эту минуту я, будучи на пути к новой, абсолютно свободной жизни, осторожно спросил:
— Вы едете в Лондон? По делам?
— Нет, я люблю морские путешествия.
Я понимающе кивнул. Мне было видно в зеркале его лицо, довольно тяжелое, помятое, отвислые усы, усталые глаза. Одежда на нем была дорогая и элегантная, «континентальная», — я надеюсь, вы понимаете, что я хочу этим сказать.
— Я еще с молодых лет понял, — продолжал он, — что беспрестанно путешествовать на корабле обходится, включая питание, значительно дешевле, чем жить в городе.
Я смотрел на него с восторгом, но он больше ничего не сказал. К счастью, он, очевидно, был не любитель откровенничать. Где-то наверху под потолком упорно и назойливо зудела музыка. Люди стали болтать все оживленнее, нагруженные рюмками и стаканами подносы доставлялись к столикам с поразительной точностью и быстротой. «Вот я сижу с заядлым путешественником, — пришло мне в голову, — с человеком, который сумел взять от жизни все и знает, что говорит». И тут он достал бумажник и показал мне фотографию своей семьи и своей собаки. Это был сигнал опасности. Я мгновенно почувствовал острое разочарование. Однако с какой стати мой спутник должен был отличаться от всех прочих? Во всяком случае, я, решив не давать ему втянуть меня в пространную беседу, взглянул на фотографию и отпустил обычный вежливый комплимент. Его жена, дети и собака имели весьма обычный вид, разве что отличались некоторым самодовольством. Он вздохнул, из-за шума я не услышал его вздоха, но его широкие плечи поднялись и тут же опустились. Очевидно, дома у него было не все ладно. Обычная история. Даже у такого вот элегантного путешественника с сигарой в золотом мундштуке и семейной фотографией на фоне собственного бассейна! Я быстро начал говорить о каких-то пустяках, о преимуществе путешествовать налегке и тому подобном, намереваясь поскорее найти подходящий повод, чтобы деликатно удалиться. С целью намекнуть о своем намерении я достал ключ от каюты, положил его рядом со стаканом и попытался привлечь внимание бармена, что было, разумеется, бесполезно: толкучка у стойки была ужасная, клиенты делали свои заказы так громко и нетерпеливо, что бедняга совсем выбивался из сил.
— Два «Black and White», — сказал мой спутник негромко, но столь весомо и отчетливо, что его слова моментально были услышаны. Он выразительно поглядел на меня и поднял стакан. Я понял, что пропал.
— Благодарю, — ответил я ему. — Не мешает выпить на сон грядущий. Однако время уже позднее.
— Не за что благодарить меня, господин Меландер, — ответил он. — Меня зовут Коннау.
И он положил свой ключ рядом с моим.
— Невероятно! Как вы узнали мою фамилию? — воскликнул я.
— Очень просто, — ответил он. — Я видел, как вы выходили из каюты. На вашем чемодане висит этикетка с четко выведенной фамилией.
Внезапно молодой человек, сидящий слева, резко наклонился к стойке, толкнув меня, и сердито потребовал «Cuba libre»[68], который он заказал давным-давно. Мол, всем кому попало приносят их заказы, а он должен ждать, старая история! Мистер Коннау холодно взглянул на юнца и сказал мне:
