На лицевой стороне открытки была фотография Зорбаса. Ухоженный, одетый женихом, в меховой шапке, с пижонской тросточкой, в длинном пальто с иголочки. На руке у него повисла аппетитная славянка – не более двадцати пяти лет, ретивая лошадка с крупом двойной ширины, кокетливая, в высоких сапожках, с пышной грудью. А ниже – толстые, рубленые буквы Зорбаса: «Я, Зорбас, и нескончаемая история – женщина. На сей раз ее зовут Люба».
Все эти годы я скитался за границей. У меня тоже была своя нескончаемая история, которая не могла, однако, преподнести ни пышной груди, ни пальто, ни свиньи. И вот однажды в Берлине получил я телеграмму, о которой говорилось в самом начале: «Изыскал камень зеленый распрекрасный. Прибудь незамедлительно. Зорбас».
У меня, как было уже сказано, не хватило смелости бросить все и тоже совершить хотя бы раз в жизни необдуманный благородный поступок. И получил я письмецо, помещенное в начале книги, в котором Зорбас считает меня, будучи по-своему прав, пропащим человеком, бумагомарателем.
Больше он мне не писал. Между нами снова были ужасные события всемирной истории, мир продолжал шататься, словно раненый, словно пьяный, личные привязанности и заботы отошли в сторону.
Однако я часто рассказывал о Зорбасе друзьям, мысленно воскрешая эту великую душу. Мы восхищались гордыми и уверенными, находящимися за пределами логики действиями необразованного человека. На духовные высоты, достичь которых нам требовались долгие годы упорного труда, он восходил, сказав всего несколько живых слов, и тогда мы говорили: «Зорбас – великая душа!» А если он восходил еще выше, мы говорили: «Он – безумец».
Так шло время, отравленное сладостными воспоминаниями. И еще одна тень, тень моего друга, легшая на критский берег во времена Зорбаса, тоже отягощала душу мою и не покидала меня, потому что и я не покидал ее.
Однако об этой тени я не говорил никому: это был разговор, который я втайне вел с тем, другим берегом и который помогал мне свыкнуться с мыслью о смерти, это был таинственный мост, соединявший меня с Аидом. И когда душа умершего проходила по нему, я чувствовал, что она истощена и бледна, не может разговаривать со мной в полный голос, не в силах пожать мне руку.
Иногда мне в голову приходила тревожная мысль, что друг мой, возможно, не успел полностью преобразовать на земле свое тело, не успел закалить и укрепить душу, чтобы в решающую минуту она не поддалась паническому страху смерти и не рассеялась в воздухе. Возможно, думалось мне, душе его угрожает опасность исчезновения, потому что ей не было дано времени сделать бессмертным то, что из его смертного сознания можно было сделать бессмертным.
И вдруг он набирается сил (он или, быть может, это я вспоминаю о нем с необычайно сильной любовью?) и приходит сильный и помолодевший, так что почти слышны его шаги на лестнице.
Недавно я отправился в одиночестве в покрытые снегом горы Энгадина[64], где когда-то провел восхитительные, необыкновенные дни и ночи вместе с другом и с женщиной, которую мы любили.
Я лежал на кровати в той же гостинице, где мы останавливались тогда. Я спал. Лунный свет струился через открытое окно, и в мою укутанную сном грудь проникали горы, хрустальные ели, глубокая голубая ночь.
Во сне я ощущал несказанное блаженство. Сон был словно глубокое море, безмятежное и прозрачное, а я счастливо и неподвижно лежал в глубине его. Ощущения мои были столь сильны, что кораблик, проплывавший по поверхности моря в тысячах саженей надо мной, казалось, бороздил мое тело.
Вдруг на меня упала тень, и я сразу же понял, кто это. И тогда раздался голос, исполненный упрека:
– Ты спишь?
И я ответил тоже с упреком:
– Ты опоздал. Вот уже несколько месяцев я не слышал твоего голоса… Где ты бродил?
– Я всегда с тобой, но ты обо мне забываешь. У меня нет сил постоянно звать, а ты хочешь покинуть меня. Прекрасна луна, прекрасны деревья в снегу, прекрасна жизнь в вашем, земном мире, но не забывай обо мне.
– Я никогда не забываю о тебе, и ты это знаешь. В первые дни после нашего расставания я отправился на чужбину, скитался в диких горах, изнурял тело, морил его бессонницей и рыдал о тебе. Я даже сочинял песни, чтобы скорбь не задавила меня, но песни получились никчемными и нисколько не помогли справиться со страданием. Одна из них начинается так:
Когда со Смертью ты ступал, я видел рост огромный
И легкость вашу, шли когда вдвоем вы вверх по круче,
Как друга два вы шли тогда, что встали на рассвете…
А другая песня, тоже незавершенная, начинается так:
Покрепче душу, друг, держи, не позволяй погибнуть!
Он печально улыбнулся, наклонился надо мной, и я ужаснулся бледности его лица.
Друг долго молча смотрел на меня своими глазницами, в которых уже не было глаз, а были два комка земли.
– О чем ты думаешь? Почему ты молчишь?
И снова донесся издали глубокий вздох – его голос:
– Эх, что осталось от души, которой было тесно в мире! Несколько чужих стихов, не связанных друг с другом, несчастных, не составляющих даже завершенного четверостишия! Я то и дело прихожу на землю, брожу вокруг близких мне людей, но сердца их закрыты. Как проникнуть туда? Как ожить? Я – словно собака, кружащая вокруг запертого дома своего хозяина… О, если бы я мог жить свободно, не цепляясь, словно утопленник, за ваши теплые, живые тела!
Из глазниц потекли слезы, и бывшая в них земля превратилась в грязь.
Но вскоре голос друга окреп:
– Самую большую радость ты доставил мне на моих именинах в Цюрихе, помнишь? Ты говорил обо мне. Помнишь? С нами была еще одна душа…
– Помню, – ответил я. – Эта была та, которую мы называли нашей Госпожой…
Мы умолкли. Сколько веков прошло с тех пор! Трое любящих друг друга людей заперлись на его именинах в уютной комнате, когда за окном шел снег, уселись за стол, и я провозгласил похвальное слово в честь моего друга.
– О чем ты думаешь, учитель? – спросила с легкой иронией тень.
– О многом, обо всем…
– А я – о твоих последних словах. Ты поднял бокал и сказал: «Госпожа моя, когда Ставридакис был совсем маленьким, дедушка его усадил внучонка на одно колено, на другое поставил критскую лиру и стал играть мужественные мелодии. Выпьем же сегодня за его здоровье, и пусть судьба даст ему сидеть вот так всегда на коленях у Бога!» Бог очень скоро исполнил твое пожелание, учитель!
– Ничего, – сказал я. – Любовь побеждает смерть!
Он горько улыбнулся и ничего не ответил. Я почувствовал, как тело его растворяется, исчезает во мраке, становясь всхлипыванием, вздохом и насмешкой…
