Он выглядел, как обычно. Ничто не напоминало о произошедшем. Только влажные бородки слез на его щеках были тому свидетельством. Если бы не белая пыль, в которой они прочертили свою дорогу, я никогда бы не узнал, что он плакал. И если бы я не видел то, что видел, я бы никогда не догадался, что это слезы тоски и боли, и решил бы, что это просто раздражение или что ему в глаз попала искра.
Солнце опускалось, и через несколько минут промежутки между ударами зубила стали увеличиваться, пока не смолкли совсем. Тогда он встал, сказал, что очень проголодался, и вынул наш бутерброд из-под деревянной доски.
— Поешь, Рафаэль?
Сильная дрожь сотрясла все мое тело, когда я надкусил этот бутерброд. Я не жевал — я глотал, как собака, отрывая куски и торопливо глотая. Кусок за куском исчезал во мне тот хлеб с чесноком, и маслом, и петрушкой, и сыром, раздирая горло и обжигая нутро. А двадцать лет спустя, когда Рона спросила меня, как я потерял невинность, и я рассказал ей о матери моего частного ученика, о миске с фруктами и задаче по арифметике, она посмеялась и сказала, что история, конечно, симпатичная, но не убедительная.
— Ты права, — сказал я ей и рассказал правду: как я глотал тот бутерброд, раздавленный под тяжестью Авраама и Рыжей Тети.
— Вот, — сказала она. — Теперь я верю.
СРЕДИ ТУМАННЫХ ПЯТЕН
Среди туманных пятен моей памяти выделяется своей резкостью тот день, когда умер Мать-Перемать, а точнее — тот день, когда Хромой Гершон восстал на своего квартирохозяина и отделил его душу от тела.
В порядке исключения я хорошо запомнил этот день. Может быть, потому, что он не оставил по себе ничего, кроме нескольких слов, и состоял в основном из конкретных примет: звуков выстрелов, и пятен крови, и приятного запаха порохового дыма. А может быть, потому, что в этот день овеществились два утверждения, давно ожидавшие наглядного доказательства, — как предсказание самого убийства, которое превратилось из пророчества в реальность, так и рассказ Амоаса о «томагане» Хромого Гершона, который действительно возник вдруг из багажника такси, обрел вполне реальные ствол и приклад, материализовался и выстрелил.
Слова «Хромой Гершон восстал на своего квартирохозяина и отделил его душу от тела» я произношу очень буднично, потому что и убийство-то само было очень будничным, и я говорю это с полной уверенностью, потому что видел его и слышал — я сам, и моя сестра, и еще несколько ребят, как слепых, так и зрячих, — и все мы, каждый по мере своих чувств и причуд своей памяти, не забыли его до сих пор.
То было жаркое утро — одно из тех ласковых и нежащих кожу пробуждений, которые возвещают о хамсине еще до того, как открываешь глаза. Ты ведь знаешь, что я люблю солнце, и сухость, и тепло и с детства всегда впадал в уныние с приходом зимы. И не только из-за наступления дождей и холода или из-за того, что одеяло сменяло простыню и Черная Тетя уже не укладывала меня спать своими летними, легкими, ласковыми и обнажающими взмахами, но прежде всего потому, что зимою дни становились короче. Это очень пугало меня, как будто две темноты — та, что до восхода, и та, что после заката, — превращались в две черные стены, которые всё сближались и сближались друг с другом, а я между ними внутри, в сужающейся, задыхающейся полоске света.
Летние каникулы были в разгаре, и я отправился с несколькими ребятами, слепыми и зрячими, поиграть в камешки в ямках, которые мы вырыли на обочине грунтовой дороги.
Мать-Перемать, как обычно, пришел проверять свои квартиры. Он вышел из Дома сумасшедших, миновал Дом слепых и поднялся в сторону Дома сирот, что стоял недалеко от первого блока, где Хромой Гершон жил в своей съемной квартире. Он проковылял мимо нас, и кончик его палки оставил за собой в земле цепочку отстоящих на равном расстоянии углублений, а рот оставил за собой в безмолвном воздухе приглушенный шлейф отстоящих на столь же равное расстояние проклятий, и они словно бы висели еще какое-то время в тишине, пока не растаяли в ней и не исчезли окончательно.
Мы были заняты своей игрой и не обратили внимания ни на него, ни на его привычную брань, ни на Хромого Гершона, который уже завел свою голубую «де-сото» и стоял возле электрического столба, ожидая, пока согреется мотор, и полировал хромовые зубы между фонарями своей машины старым, мягким полотенцем. А тут еще две бвизнятки-бвондинки, не умевшие выговаривать «л», спустивись к нам из своей квартиры в третьем бвоке.
«У нас тоже есть кругвые шарики, — сказали они. — Пригвасите и нас поиграть».
Мы стали смеяться: «Нужно говорить не кругвые шарики, а кругвые бавуры» — и поэтому пропустили тот момент, когда между квартирохозяином и Хромым Гершоном началась ссора. Но когда они оба повысили голос, мы все поднялись с земли и уставились на них.
— Я не могу впустить тебя сейчас в квартиру, — кричал Хромой Гершон, — я должен ехать! Меня ждет пассажир!
— Езжай к своему пассажиру, нечестивец, будь ты проклят, я и без тебя могу туда войти!
— Ты не войдешь туда без меня! — рявкнул Гершон, старательно счищая последние пылинки с лебедя на носу машины.
— Это моя квартира, падаль, и я войду в нее, когда мне захочется!
— Нет, ты не войдешь!
— Да я в к твоей матери в задницу войду, если захочу! — крикнул Мать-Перемать.
Гершон на мгновение застыл, потом медленно, аккуратно свернул полотенце, развел руками, словно извиняясь, и подошел к багажнику машины. Он открыл багажник, положил туда свернутое полотенце и вытащил оттуда «томмиган», который внезапно материализовался в виде толстого ствола и круглого магазина и перехватил наши детские дыхания.
Затем Гершон молча прохромал два шага в сторону, взвел курок, поднял «томмиган» наперевес и выпустил длинную очередь в своего квартирохозяина. Кстати, само слово «томмиган» прозвучало только через несколько дней, когда полицейский пришел в наш квартал собирать показания очевидцев, и один из семи слепых детей — то ли Аврам, то ли Якуб, то ли Давид, то ли Герцель, то ли Шимон, то ли Ави, то ли Рубен — сказал ему: «И потом, когда я увидел, как они кричат друг на друга некрасивые слова, я увидел, как открылась крышка багажника, и выстрелы пулемета „томаган“ я тоже увидел, а потом все стало тихо, и тогда я увидел кровь, как она полилась на землю».
Тяжелые пули автомата отбросили Мать-Перемать назад. Но он был такой никчемный, и легкий, и слабый, что не сразу упал, и его мертвое тело еще продолжало какое-то время стоять, и качаться, и выплевывать ругательства, но потом стрельба прекратилась, и больше не было пуль, на которые он мог бы опереться, и тогда он повалился на землю.
«Он выпустил в него целый магазин», — сказала потом Черная Тетя с восхищением и досадой. Многие годы после этого она не могла себе простить, что не была там и не видела, как это все произошло. «Я столько раз играла с вами в балуры, — сердилась она, — и ничего не случалось. И надо же — как раз в этот день вы меня не позвали. Да ну вас всех!»
Хромой Гершон громко сказал: «Слава Богу, избавились», — положил «томмиган» на его место в багажник и медленно стронулся с места. Проезжая мимо нас, остановился, сказал: «Вы еще скажете мне спасибо, дети, что я очищаю для вас этот мир от всякой мерзости и дряни» — и медленно-медленно исчез в облаке золотистой пыли.
