— Ну и ну, — загрустил Тимофей. — Жалко…
— Конечно, жалко, — согласился Костка. — У нее же двое детишек осталось.
— Детишек? — не понял Акундинов. — А при чем тут детишки-то? Как-нибудь да выживут.
Признаться, он жалел, что Генька наложила на себя руки, совсем по другой причине.
— Выживут, — отмахнулась бабка, ставя на стол миску с огнедышащим борщом. — Жиды, они живучие. Сколько их у нас вешали, а все равно выползают откуда-то. Откуда и берутся-то?
— Слушай-ка, — вдруг вспомнил Тимофей. — А чего ж это ты трезвым-то был, когда Геньку хоронили?
— А он могилу ходил копать, — объяснила бабка.
— С чего это вдруг? — удивился Акундинов, прекрасно зная, как его приятель «любит» работать.
Вместо Костки опять отозвалась Одарка:
— Наши-то копари могилу для жидовки копать отказались, а ихних — так и вовсе не было. Лежала она в хате дня три. Староста и сказал, что, кто могилу выкопает да похоронит, того он будет за свой счет целую неделю горилкой поить. Костка-то наш и побежал. Я ведь кормить-то его кормила, а горилку наливать перестала. Он первое-то время в шинки ходил. Там ему вначале казаки наливали, а потом уж и гонять стали. А как выкопал, то вместо одной недели со старостой две пропьянствовал, пока старостиха не пришла! Своему всыпала, да и нашему крепко досталось. У нее рука-то тяжелая!
— Это правильно! — засмеялся Тимофей.
— Чего правильно-то? — возмутился Конюхов, с вожделением посматривая на бутыль, которую ради возвращения достала хозяйка. — Своего-то побила, ладно. А меня-то за что?
— И сильно побила?
— Старостиха об них метелку сломала, — сообщила бабка, чем еще больше насмешила Акундинова и разбудила воспоминания в Костке, который потер бок и поморщился.
* * *
В шинке, куда Тимофей зашел от нечего делать, то тут, то там мелькали знакомые рожи — казацкие, усатые, и русинские, бородатые. С кем-то судьба свела в траншеях под Збаражем, с кем-то — уже здесь, в Чигирине. Чего бы не выпить с хорошими-то людьми?
Когда сидевшие рядом с ним русские и казаки стали казаться старыми друзьями, Тимоха изрек:
— Я — царевич!
Народ доброжелательно загудел. То, что во время осады Збаража в шатре Выговского жил сын русского царя, знали, почитай, все. Хотя вроде бы, кроме гетмана да Ивана Евстафьевича он никому об этом и не говорил.
Один из казаков полез целоваться к царевичу. Облобызав, попросил:
— Вы, ваше царское величество, вирши бы почитали.
«Величество» отнекиваться не стало, тем более что у него были готовые, сложенные под Збаражем, но еще нигде не читанные:
Царь московский Алексей,
Повелитель кислых щей!
Вялит он спросонок уши,
А бояре — бьют баклуши!
Нет порядка на Руси,
Только ноют все — спаси!
На хрен нужно вас спасать?
Не пора ль дубины брать?
Утопить бы воеводу,
Побросать бояр всех в воду.
А Алешку бы царя
Пришибить из-за угла!
Жизнь тогда пойдет иначе,
Коль богатые заплачут.
Станет бедный сыт да пьян,
Коль на трон зайдет Иван!
— Выпьем за царевича Иоанна Васильевича! — провозгласил тост Лесь Недоруба, которого все уважали за умение пить, не пьянея. — Да развеются все его враги!
— Здравие царевичу! — заорали все остальные усатые и бритоголовые казаки, поднимая кружки, чарки и стаканы.
Хотя даже тут не обошлось без маловеров.
— Да поди ты… — недоверчиво сказал какой-то бородач, бывший явно не из казаков… — Видали мы таких царей! Чем докажешь?
Казаки, что верили Тимохе на слово, не требуя доказательств, попритихли, глядя на «царевича».
— У меня на то грамотка есть! — обиделся Акундинов. — Самим царем Михаилом, покойничком, дадена! Ну, то есть дадена-то тогда, когда Михайла еще покойником не был. Только, — спохватился он, — я ее тебе показывать не буду!
— Врешь, значит, — продолжал подначивать бородач. — Нет у тебя никакой грамотки. Коли бы была, то показал бы!
Тимоха полез за пазуху. Хотелось вытащить да ткнуть ею в нос нахала, но, как на грех, бумага была оставлена в хате. Не таскать же ее с собой все время.
— Завтра покажу, — пообещал Акундинов. — Как протрезвею. А на «слабо» ты меня не возьмешь, не пацан голожопый, чай.
— Э, горазд ты врать, как корова с…ть, — засмеялся русский. — Какая разница-то — трезвый ли, пьяный ли?
— Поскандалить хочешь? — поинтересовался Тимоха, всматриваясь в наглеца.
Тимофею этот москаль чем-то не понравился… Вроде бы бородач был из «чужих». «Свои» русские — те, что из беглых холопов да из стрельцов, осевших в Малороссии, — уже давно одевались так, как сами казаки, — в широкие шаровары, короткие камзолы или турецкие жилетки. Да дело-то не только в одежде… Этот бородач напоминал московского приказного. И подсел он позже, чем остальные. И почему-то купил для всей честной компании полуведерную бутыль, из-за которой разомлевшие казаки были готовы посчитать москаля другом.
— Да ну, чего тут скандалить-то? — пожал тот плечами. — Ну, бывает, по пьянке-то чего только не ляпнешь… Вон, сосед у меня как-то раз сказал своей бабе, что та замуж за черта вышла, так та его потом три дня святой водой поливала. А потом еще и стребовала, чтобы в церкву сходил да у попа исповедался.
— Слышь, земляк… — собирая всю пьяную волю в кулак, сказал Тимофей. — А ты вообще кто такой будешь?
— Да так, человек прохожий. Тебе-то что? — неопределенно ответил москаль.
— Не-е, — уперся Тимоха. — Ты скажи — ты кто таков есть? Имя свое скажи, род-племя…
— Ну, Иван, хватит, — попытался остановить Тимоху кто-то из соседей. — Человек как человек. Вишь, горилку проставил обществу…
— Не, господа казаки! — пьяно уперся Акундинов. — Я ж ему докажу, что я царь! Да я, если хочешь знать, сейчас же у гетмана тридцать тысяч сабель возьму да на Москву пойду! Да у меня в России город свой есть. Он так и называется — Шуя. Отсюда и мы — князья Шуйские! А вот — сабля с каменьями драгоценными, — хлопнул Тимола по клинку, — родовая! Мне еще круль польский, который Ян Казимир, деньги обещал за то, что ляхи мою отчину в смутные времена сожгли!
— Держи карман! — засмеялся кто-то из казаков. — Ляхи, они дадут, да еще и поддадут!
— Ничо! — уверенно сказал Тимофей. — И ляхи заплатят, и литовцы.[64]Они, сволочи, за все заплатят! Добром не захотят — силой отберу!
