Никита Иванович, боярин Романов, дождавшись, пока приговоренных к казни поднимут на помост, собственноручно развернул грамоту и стал читать:
— Мы, великий государь царь всея Руси и великий князь Алексей Михайлович, приговорили. В минувшем семь тыщ пятьдесят втором году обокрали нашу царского величества казну Тимошка Акундинов да Костка Конюхов, которые от наказания смертию бежали в Польшу и Литву и вызывали смуту у государей. Вышепомянутый Тимошка Акундинов бежал также в Константинополь и там принял мусульманство. Находились они также в войске генерала казацкого Богдашки Хмельницкого…
Сказка о вине Тимофея Акундинова читалась долго. Конюхова обвинили лишь в том, что помогал самозванцу и написал тому злосчастную бумагу. Теперь оставалось главное — объявить наказание.
— Ну, с этого вон начнем! — показал боярин Романов на Конюхова.
Два стрельца подхватили его под руки и подвели к плахе. Костка, посмотрев на лежавшего на помосте Тимофея, прошевелил одними губами что-то вроде: «Прости меня, Тимошенька!», перекрестился, встал на колени и положил голову на плаху — толстый чурбак с выемкой в середине…
— Костке Евдокимову, сыну Конюхову, такой приговор… — сделал паузу Никита Иванович, — так как он добровольно во всем признался и вина его не столь уж велика, то подарить ему жизнь. Но! — вздел боярин вверх шуйцу. — За нарушение присяги государю надлежит ему отрубить три пальца на правой руке и сослать в Сибирь навечно…
Конюхов, уже простившийся с жизнью, заплакал, как младенец. Потом, подняв седую голову с колоды, повернулся к боярину и что-то пробормотал…
— Чего говоришь-то? — спросил Романов, подходя поближе.
— Говорю, — сказал Костка шепотом, но услышали его все, — что лучше уж голову мне отрубите! Чем же я креститься-то буду?
— Креститься? — не сразу понял Никита Иванович, а когда до него дошел смысл сказанного, боярин ненадолго задумался и приказал кату: — Левую руку руби!
Народ в толпе заахал, восхищаясь добротой боярина.
— А государь-ить боярина-то и наказать может… — в задумчивости проговорил толстый стрелец. — Ну-ко, царский приказ нарушить…
— Не будет! — авторитетно изрек монах. — Тут ведь такое дело, что и взаправду, а чем крестится-то мужик? А государь наш понятливый!
— Не, все равно наказать надо! — убежденно сказал стрелец. — А то что же получается? Велел государь правую руку рубить, а рубят — левую!
— Ну, — пожал плечами инок. — Может, вначале-то государь и накажет, а потом — простит.
Конюхов положил руку на плаху и отвернулся, чтобы не видеть, как палач заносит топор. Приготовившись к боли, он даже и закричать-то не успел, потому что топор был острый, а палач — умелый… Два пальца остались лежать на плахе, а один улетел в толпу…
— Вот, возьми! — крикнул кто-то из москвичей, поднимая палец и бросая его обратно.
Конюхов, стоя на коленях, бессмысленно смотрел на свою левую руку, где осталось только два пальца. Посмотрел, как из раны хлещет кровь, и только тогда протяжно завыл…
Один из стрельцов, собрав пальцы, вложил их в здоровую руку Костки и, поднимая того с колен, добродушно сказал: — Возьмешь да похоронишь потом пальчики-то… — потянул он Конюхова за плечо, приговаривая: — Будет орать-то! Пошли давай. Тут самозванца рубить будут, а мы мешаем. Счас мы рану-то прижгем, чтобы антонов огонь не кинулся…
Стоящий среди зрителей иноземец, не расслышавший или не понявший последних слов о наказании Конюхова, спросил у народа:
— Кута тьеперь его пошльють? В тьюрму?
— В Сибирь мужика сошлют волкам да медведям на радость, — объяснил иноземцу парень в короткой беличьей шубе и круглой шапочке.
— Жуть-то какая… — заохала купчиха. — Как он там без пальцев-то жить будет?
— А чего жуть-то? Чай, левая рука — не правая… — хмыкнул толстый стрелец. — И в Сибири люди живут. А ему теперь содержание от казны начислять будут.
— Ишь ты, — заохал приказной в линялом кафтане. — Еще и денежки за просто так платить будут… Хитер мужик!
…Следующим был Акундинов. Боярин Романов, зачитав приговор, широко перекрестился и махнул палачу.
Вначале Тимофею отрубили левую руку, потом — правую ногу. Палач ворочал тело, становящееся все меньше, так, чтобы было удобнее рубить. И наконец, утвердив на плахе то, что осталось, отрубил и голову…
Во время всей казни Акундинов не промолвил ни слова, не издал ни одного стона…
Палач, завершив работу, горделиво передал топор подручному:
— Почистишь как следует да по новой наточишь! Гляди у меня! — пригрозил он помощнику здоровенным кулаком и добавил: — Ржа заведется, рубить-то несподручно будет. А новый топор каждый раз покупать — никаких денег не напасешься!
Народ, толпившийся у эшафота, не спешил расходиться, желая досмотреть все зрелище до конца. Наблюдая, как голову Тимошки насаживают на кол, а все остальное рассовывают по корзинкам, чтобы развести останки самозванца по городам, переговаривались, обсуждая увиденное…
— Ох, батюшки-светы, — крестилась купчиха, — меня бы так казнили, так от страха бы померла.
— Смотри-ка, храбрый какой! Ему — руки-ноги рубят, а он — хоть бы хны, даже не пикнул! — с удивлением сказал коротышка.
— Ему ж перед казнью-то водки дали! — авторитетно заявил стрелец. — Завсегда так деется! Спрашивают: «Каково, мол, последнее желание?» Ну, они все водку требуют…
— А наливают? — с сомнением спросил мужичонка с подбитым глазом, кутающийся в драный кафтан. — Эх, мне бы кто поднес!
— А чо бы не налить-то? Казна — она богатая! И на водку деньжат найдут, и на топор… — заключил стрелец и предложил: — Пошли-ка на Варварку — там водка дешевле. Поднесу за-ради такого случая…
