Порой вечерами доктору приходилось уносить ее в дом на руках; прошло немного времени, и он уже носил ее и туда, и обратно, завернутую в одеяло, хотя погода стояла теплая. Доктор думал о своем старом коне, оставшемся на лужайке, по которому очень скучал вопреки собственным ожиданиям. Он думал о том, как Лиза Халл на прощание поцеловала своего младенца, о внуке на больничной кровати и обо всех тех людях, которым он помог появиться в этом мире и оставить его. Он считал, что ему повезло, раз он сидит в последние зеленые дни мая в саду рядом с Элинор. Он так много лет любил ее, что будет продолжать любить и дальше, с ней или без нее.
Он знал, что привязанность — это только для живых, и поэтому совершил благородный поступок. Он отпустил ее. Наклонился поближе, так чтобы она услышала, и сказал, что она может его оставить. Они поняли, что это произойдет именно сейчас; что-то изменилось в воздухе, как всегда бывает. Даже Аргус, который давно поскуливал, теперь притих. Это был не сон, а нечто большее. Она вздохнула, и в этом вздохе было каждое произнесенное ею слово, каждый сделанный шаг, каждый, кого она когда-либо любила.
Над каменной оградой возвышалось одно дикорастущее персиковое деревце — вероятно, потомок тех саженцев, что прибило к берегу в далеком прошлом после кораблекрушения. Или оно выросло из любовного амулета, брошенного наземь за ненадобностью. Здесь и по всему городку Юнити пахло персиками; когда поднялся ветер, лепестки цветов посыпались, как снежинки. Если не шевелиться, если сидеть неподвижно, то лепестки падают и остаются на одежде, на волосах, белые как снег, тихие как снег, мягко летящие с небес, чтобы укрыть и унести домой.
3
Поминальная служба по Элинор Спарроу проходила в старом молельном доме на Честнат-стрит в последнюю неделю мая, когда садоводы высаживают томаты и кукурузу, когда дети не желают рано укладываться спать, так как вечера становятся светлее, когда на западном горизонте ночного неба появляется лев и не видит агнца. Семья хотела оставить Аргуса дома, но он добежал до Локхарт-авеню с удивительной для его возраста резвостью. Ничего не оставалось, кроме как остановить джип на углу; Мэтт и Уилл выбрались из машины и затащили волкодава в кузов. Верность чего-то заслуживает, в этом все согласились: доброты, по крайней мере, и, естественно, внимания; но прежде всего — права на общее горе.
В молельном доме их ждала большая толпа, человек двести, многие из которых потом поехали в Кейк-хаус на поминки, впервые в жизни избегая рытвин на подъездной дороге. Люди, которых отпугивали слухи о кусающихся черепахах и утопленниках, приехали, чтобы повесить куртки в шкаф и послоняться по гостиной, где Лиза Халл накрыла большой раскладной стол хорошим серебром и расставила огромные блюда с бутербродами и кексами.
Поначалу гости перешептывались, потом осмелели. Сисси Эллиот разместилась на одном из диванов, требуя у дочерей принести ей то фруктовый салат, то чай. Несколько ребятишек примостили стаканы с пуншем на стеклянный шкафчик и принялись носиться друг за другом вокруг стола, пока матери не приструнили их. Хэп Стюарт, быстро шедший на поправку с помощью своего физиотерапевта, при большом скоплении людей все еще пользовался инвалидным креслом; в этот день он буквально утонул в пожеланиях скорейшего выздоровления. Джулиет Эронсон накануне приехала поездом и обосновалась у Лизы; во время поминок она почти не отходила от Хэпа. Она оказалась права насчет его самой привлекательной черты. Хэп сказал ей, что не будет в обиде, если она предпочтет кого-то другого, кого-то повыше, скажем, кого-то не хромого. В точности, как предсказывала Джулиет, — цельность и чистота. Как и оказалось, рост значения не имел. Она сама это подозревала: самое главное то, что внутри человека.
Синтия Эллиот вызвалась разливать чай и собирать пустые тарелки, но из-за неожиданного наплыва людей она понадобилась также и на кухне, чтобы приготовить еще бутербродов с семгой и огурцом. На столе лежала книга для гостей, где расписались абсолютно все: Эдди Болдуин, водопроводчик, привел все свое семейство. Пришли Фостеры и Куимби, включая Мариан, которая, как всегда, мечтательно пялилась на Уилла, хотя давным-давно была взрослой женщиной с тремя детьми и адвокатской практикой. Она попыталась с ним пофлиртовать, но он мог говорить только о Лизе и говорил, казалось, не переставая. Собралось так много соседей, что те, кто не виделись по пять или шесть лет, теперь сели рядом и за чашкой чая обсудили все сложности своей жизни. Когда кто-то уходил, его место тут же занимал другой. Синтия Эллиот взяла в оборот своего братца, и Джимми, который за всю жизнь не приготовил ни одного бутерброда, пикнуть не успел, как уже намазывал творожную массу на поджаренные хлебцы.
Джимми Эллиот стал своего рода местной знаменитостью благодаря тому, что наплевал на общественный труд и не срезал последнюю ветвь с дуба на Локхарт-авеню. Его пригласили провести беседу с учениками третьего класса, которые протестовали против уничтожения старого дерева, и он полдня водил с детьми хороводы вокруг ствола, резвился и распевал песенки.
«Иногда умнее не слушаться приказов», — заявил Джимми восхищенным третьеклашкам, к ужасу миссис Коул, которая в свое время тоже учила Джимми и прекрасно помнила, как он однажды взобрался на шкаф и отказался оттуда спуститься.
«Неужели все в этом городе ослепли? Совершенно не разбираются в людях, — посетовал позже Джимми в разговоре со Стеллой. — Рано или поздно они все-таки поймут, что я из себя представляю. Но пока этого не произошло, я могу порадоваться».
«Они прекрасно знают, кто ты, — ответила ему Стелла, — и я знаю».
Уиллу Эйвери тоже нашлось полезное дело в день поминальной службы по Элинор. Он помог Лизе доставить большие кофейники, а позже обносил крошечными булочками самых старших гостей, тех, кто устроились на креслах и диванах и поднялись за все время только один раз: чтобы разойтись по домам. Дженни единственная не знала, куда себя деть; она стояла в передней, словно собиралась уйти. Вопрос только куда. Она не могла заставить себя отойти от шкафа, куда поместили металлическую урну с прахом Элинор. Попыталась было направиться на кухню, чтобы помочь Лизе, но оказалось, что не способна сделать ни шага.
— Как ты?
Подошел Мэтт Эйвери, принес ей чашку крепкого черного чая.
— Просто превосходно.
Но на самом деле Дженни казалось, будто она приклеена к полу. Она, которая прежде с такой легкостью сбежала из дома, теперь не могла сдвинуться ни на дюйм.
— Ужасно, — призналась она.
— Он тоже.
Тут же стоял доктор, смотрел в окошко рядом с входной дверью. Отсюда он мог разглядеть сад, но картина получалась какой-то мутной и зеленоватой. Что же он там видел? Последний вздох Элинор, рассыпавшийся на тысячи молекул? Может быть, именно это он теперь вдыхал? Ее суть, ее саму, человека, о котором он будет тосковать каждый день, свою самую плохую пациентку, свою самую ворчливую соседку, своего самого дорогого друга.
— Там Стелла, — сказал он, когда Дженни подошла и встала рядом.
