Однако математиков недооценивают. Имея в своих руках самый гуманитарный из всех технических инструментов, из всех «физиков» мы самые лиричные. Наши головы похожи на старый жесткий диск. В них, в своих ячейках памяти, хранится, ожидая своей очереди, масса на первый взгляд ни к чему не пригодных сведений. Неужто же я на каждое время года стихотворной строчки не подберу? Тем более, февраль…
— Февраль, — вдохновенно начал я, — достать чернил и плакать, писать о феврале навзрыд…
Она расслабилась в кресле.
— Ах, — сказала она, — вы понимаете. Прочие — нет. Даже Вегар, хотя, как я уже говорила, он очень великодушный дух. Мы с ним не ужились. Здесь ему неуютно и скучно, а там, у него, слишком много движения. Суеты. Всяких сиюминутных дел.
Да, подумал я, корову не уговоришь подождать телиться. А вслух сказал:
— Все — суета сует. Все, идущее под солнцем, неизбежно сгинет в тени. Кто это — Норна?
— Леди Декабря. Самая старая из нас, если в нашем случае вообще уместен разговор о возрасте. Могущественная, умная и беспощадная, как атомная зима. Это вам к сведению. Думаю, на пути вы наберетесь самой разнообразной информации обо всех нас: мы со скуки обожаем посплетничать. В особенности о тех, кто стоит раньше нас по циклу: вероятность того, что вы совершите полный оборот и передадите слова, ничтожна. В самом деле, какое вам удовольствие мотаться по зимним месяцам, когда есть летние? Так что, с вашего позволения, я воздержусь от комментариев тех, с кем вам впоследствии предстоит встретиться. На всякий случай учтите, что их мнение обо мне меня ни в коей мере не интересует. Как вы сказали, все — суета сует.
— Это не я. Это Экклезиаст. Но к нему тоже не следует слишком всерьез относиться. В конце концов, это всего лишь минутное состояние души. Вон… Январь не унывает.
— Январь, — сказала она, — сопряжен с надеждами нового года. Ему как бы есть ради чего жить. А что такое февраль? — она кивнула за окно. - Кажется, цикл не сдвинется с места и через тысячу лет. А для меня он и вовсе никогда не сдвинется. Но это вам неинтересно.
— Спасибо, мадам, — сказал я. — Укажите, будьте любезны, куда и как мне идти, чтобы попасть в Март. Мне бы не хотелось вас беспокоить. Сейчас я только возьму лыжи…
— Они вам не понадобятся. У меня все здесь, под рукой, в одной комнате. Вон в ту дверь.
Это была дверь на террасу, за которой, как я сказал, вздымались тяжелые, как свинцовые плиты, воды. Где-то на своем пути я оставил неуместное, а оттого тупое ерничанье, которое, к сожалению, слишком часто выдается и принимается за остроту ума, и теперь находился в некотором оцепенении. Предстояло переварить, что я влетел куда похлеще, чем представлялось мне вначале, а именно — в римейк сказки Маршака. Леди, оставьте себе ваши подснежники! Выпустите меня! Господи, что будет с квартирой, если там и впрямь взорвался телевизор? Теща не переживет.
— Постойте, — окликнула меня Палома, когда я на негнущихся ногах в обход ковра направлялся к двери. — Поставьте это в вазу. Нет, не в ту, в бежевую, там лучше. И возьмите Ключ. Без Ключа вам не пройти.
Я вернулся и принял из ее холодных рук длинную прозрачную сосульку. Еловая ветвь Вегара позванивала бронзовыми шишками, по крайней мере, мне так казалось, и согласно законам жанра я догадался, что она несла не куртуазную, а все ту же смысловую нагрузку. Какое счастье, что февраль в этом году не високосный! Руки мои онемели от холода Ключа, и я с облегчением поспешил вступить в Март, оставляя за спиной ее промозглую, ветреную, слякотную Ниццу.
3. Вороные кони Марта
Сосулька таяла в моих руках, и капли падали на пустынную кремнистую дорогу, вьющуюся под ногами и круто уходящую за поворот. Если в глубине души я и ожидал оказаться на берегу Средиземного или какого-то другого моря, со всеми его прелестями в зимнюю пору, то новая реальность приятно разочаровала. Никакой воды здесь не было и в помине. Пролетал мелкий колючий снежок, впивавшийся в щеки, как щетина, но на земле он почти не задерживался: его сдувало сильным сухим ветром. Лишь там, где он запутывался в желтой прошлогодней траве, виднелись белые ручейки, словно растекшееся по трещинам в земле молоко. Было пасмурно.
Как почти всякий уралец, привыкший к снежному покрову до восьми месяцев в году, я с облегчением оставил зиму, еще размышляя о ее ликах, но уже находясь в радостном предвкушении игры: гадал, будет ли последовательным мой сон, и каким именно явится мне Март — лорд Перегрин, если не ошибаюсь? Палома не сочла необходимым не только передать меня ему с рук на руки, но даже предложить чашечку кофе. Видимо расценивала вежливость как одно из проявлений мирской суеты. Здесь, на резком ветру глоток чего-нибудь согревающего отнюдь не стал бы лишним. Я топтался на месте и размышлял о том, что, в принципе, подслушал достаточно разных слов, чтобы выработать собственную стратегию и начать собственную игру, не опираясь на могущественных поводырей. Теперь, когда мне не грозила непосредственная смерть от холода, я вновь был убежден, что сплю. Ну а поскольку во сне все мы действуем гораздо раскованнее, без оглядки на комплексы и стереотипы, свойственные нам наяву, то нечего и говорить, что сейчас я сделался куда как смел и преисполнился решимости стать персонажем, а не только лишь безучастным зрителем. Словно передо мною была новая компьютерная игрушка с двенадцатью уровнями сложности.
В это примерно время солнце неуверенно нащупало прореху в тучах и осветило пейзаж, к которому я с интересом присмотрелся. Я ведь уже стал действующим лицом и примерял на себя антураж. Итак, как я уже сказал, под ноги мне стелилась неудобная, узкая, усыпанная щебнем дорога, извилисто струящаяся по склону холма. Склон, находившийся от меня по правую руку, густо порос безлиственным, колючим кустарником. Он не был слишком уж крутым, при желании я мог легко на него вскарабкаться, отделавшись парой царапин и рваными штанами. Другое дело, в данную минуту я вовсе не имел такого желания. По левую руку ржавого цвета склон уходил полого вниз. Там, по берегам реки, лежали островки грязного снега, тут и там торчали островерхие, крытые соломой хижины. Я присвистнул: в отличие от двух предыдущих секторов цикла март не был безлюден.
Я имел еще лучшую возможность убедиться в своем последнем умозаключении, когда из-за поворота прямо на меня выехала кавалькада.
Они вытаращились на меня, а я — на них. И было отчего. Плеск плащей, шитые серебром гербы, штандарты с драконами и письменами на высоких древках, камзолы, береты, перья… Между прочим, мечи. И кони. Огромные, во всяком случае, такими они показались мне с земли, тонконогие, нервные, пляшущие на месте в негодовании на сдерживающую руку. Клочья пены на удилах, и каждая жилочка видна. Я бы влюбился в них, когда бы они не проявляли очевидного намерения растоптать меня на месте.
Подавив первое паническое желание сигануть в кусты, я остался на месте и даже сделал два шага к голове колонны. В свое время я насмотрелся достаточно костюмных фильмов, чтобы верно определить свою линию поведения. Раз уж меня занесло в средневековье, наиболее правильной мне представлялась разумная смесь почтительности и наглости. Наглость в глазах этих господ подтверждает твое право вести себя нагло, и с этой точки зрения за последнюю тысячу лет они ничуть не изменились. Ну а почтительность — так это обязательная составляющая по Карнеги. И кошке хочется, чтобы ее уважали.
