— За успешную выставку! — произнесла я, поднимая фужер. — Картины потрясающие, Зак. Даже жалко, что купили все до единой.
Я сказала правду, хотя знала, что вырученных денег хватит для того, чтобы расплатиться с большой частью долга. Для нас с отцом это был шанс встать на путь, ведущий к финансовой стабильности. Зак не скупился на комиссионные.
— У нас для тебя — хорошая новость, — сказал отец. — Мне позвонил Пьер Бенуа из «Сотбис». Два наших Писсарро проданы за цену, вдвое превышающую стартовую.
— Правда? — воскликнула я. — Замечательно! И кто же покупатель?
— Он пожелал оставаться неизвестным, — ответил Роман. — Выходит, зимним пейзажам кризис не помеха!
Я представила розовато-лиловые и голубые цвета на холстах Писсарро. Вспомнила, как в ночь ограбления мечтала о заснеженных полях Франции… и мне вдруг безумно захотелось хотя бы раз взглянуть на Писсарро. Но я просто сказала:
— В таком случае — за анонимного покупателя, кем бы он ни был!
Мы чокнулись, и хрусталь зазвенел, словно колокольчики.
— Есть еще кое-что странное, — продолжал Роман. — Покупатель настоял на том, чтобы нам выслали не только деньги, но еще и подарок от него. Посылку доставили сегодня днем. Я был занят выставкой, свободной минуты не было и пока я ничего не распаковывал.
Он указал на деревянный ящик, стоящий на полу возле дверцы сейфа.
— По времени получается, что посылка отправлена раньше начала аукциона, — недоуменно пробормотала я. — Значит, наш аноним был твердо уверен в том, что приобретет Писсарро. Но с какой стати ему выбирать для нас подарок?
Папа пожал плечами.
— Понятия не имею. Давайте откроем посылку.
Зак вытащил из шкафа отвертку и принялся за работу. Я поискала на ящике адрес отправителя или почтовый штемпель, но никаких следов не было и в помине. Хотя я не сомневалась — внутри находится профессионально упакованная картина.
— Может, там тоже Писсарро и нам надо его продать? — предположила я, а Зак уже снимал последний слой упаковочного пенополиуретана.
Тускло сверкнула золоченая рама середины девятнадцатого века, а сама картина была повернута «лицом» к Заку.
— Не Писсарро, — заключил он. — Вероятно, Вюйяр.[87]Подписи нет. А пейзаж парижский.
Он водрузил полотно на сиденье кухонного стула — точно так же, как мой отец поставил работу Писсарро в темный декабрьский вечер. И я снова почувствовала, что для меня открывается окно в другой мир, но на этот раз — в промокший под дождем парк, пронизанный синими и фиалковыми тенями. Свет фонаря озарял мраморные статуи в просветах листвы. В дымке серебрилась маленькая каменная церковь.
— Красиво, — проговорила я, шагнув ближе к картине. — Старая церковь в Париже.
Стоило мне это произнести — и мою память чем-то кольнуло.
— Самая старая церковь в Париже, — уточнил отец немного растерянно. — Она называется Сен-Жюльен-ле-Повр.[88]Мы с твоей мамой жили в квартирке неподалеку, в предместье Сен-Жермен. Жилище нам уступила одна из подруг Марго — Мари Дю или еще как-то, точно не помню. Когда я возвращался после походов по галереям, я приходил в церковь, и твоя мама ждала меня там. Затем мы ужинали в кафе на другой стороне улицы. После войны район Сен-Жермен-де-Пре был местом, куда приходили слушать джаз или диспуты Сартра и Бовуара об экзистенциализме…
И мой отец погрузился в воспоминания о Париже пятидесятых. Я наслаждалась его историями и любовалась картиной. При этом я перебрала с шампанским. Зак ушел домой перед рассветом. Роман отправился спать, а я так и сидела за кухонным столом. Я не могла оторвать глаз от подарка. По холсту медленно крался серый свет зари.
Картина с изображением парижской церкви. Вот что оставила Маргарита д'Арк для Уилла в своей лондонской квартире, когда покинула его. Он воспринял это как намек на то, что должен разыскать Маргариту. И он, следуя за вереницей подсказок, нашел ее в башне у озера. А потом Маргарита вызвала магическое существо, превратившее ее в простую смертную. Не туда ли теперь увез Уилл серебряную шкатулку? Он предпринимал много безуспешных попыток и раньше. Может, сейчас он не заблудился и отправил знак мне.
Я запустила руку в карман за моноклем, но вместо него вытащила «Око возлюбленной». Я привыкла носить брошь с собой и иногда подносила ее к глазу. Я надеялась, что она покажет мне что-нибудь, кроме серебряного донышка оправы. И я поднесла «Око» к полотну. Сперва я даже подумала, что, наверное, перепутала брошь с моноклем — настолько все стало четким и живым. Внезапно по нарисованному парку прошел мужчина в длиннополом плаще, его сапоги прошлепали по освещенной фонарем луже, и вода подернулась рябью.
Я заморгала — и видение исчезло. Брошка стала обычной, пейзаж на холсте замер. Должно быть, мне это померещилось. А может, глаз мадам Дюфе, хоть и пострадал от дыма, ожил на миг при виде знакомых мест.
Я унесла картину наверх и прислонила к окну у письменного стола, чтобы поглядывать на нее, пока я буду вести поиск в Интернете. Когда утренний свет залил студию, я успела заказать себе билет на самолет до Парижа. Я отвела взгляд от монитора и вдруг заметила, что пластиковая бутылка с остатками Мелузины мерцает в солнечных лучах. Похоже, Мелузина почувствовала, что скоро вернется домой. А картина сияла, будто опал, и каждая капля дождя казалась настоящей, а не нарисованной на холсте.
Иллюзия длилась всего мгновение, но этого мне вполне хватило. Я не сомневалась, что, как только войду в парижский парк, то сразу найду дорогу, которая приведет меня к Уиллу Хьюзу и Летней Стране.
