сопровождении архимандрита Троице-Сергиевой лавры Иосафа. За ними плотно встали человек двадцать Кустодиев святейшего. Стукнув несколько раз посохом, патриарх заставил себя слушать.
— Заблудшие и потерянные овцы Всевышнего, вы совершили насилие, не испросив на то воли Божьей. Православная церковь не отрекается от царя Василия, данного нам Господом Богом. Верните его на престол, и церковь простит вам неразумные действа. Я давал совет, но вы его отрицаете. Однако держава не может быть в сиротстве и жить милостью боярской Думы...
Гермоген ещё продолжал убеждать собравшихся исправить дело, а тем временем Захар Ляпунов, князья Засекин и Тюфякин, ещё Воротынский и Мерин покинули Грановитую палату и через боковые двери скрылись, побежали к подворью князей Шуйских. В пути к ним пристало множество москвитян разных чинов. Все они вломились в палаты Шуйских, нашли Василия, схватили, привели в трапезную и при стечении толпы поставили на колени. Князь Иван Салтыков прочитал монашеские обеты, а князья Засекин и Тюфякин постригли Василия. В сей же миг Захар Ляпунов распорядился запрячь на княжеской конюшне пару лошадей в крытый возок, легко подхватил новоиспечённого инока в охапку, вынес во двор, завалил в возок и сам отвёз в Чудов монастырь, где сдал Василия под строгий надзор настоятеля монастыря, а для пущей надёжности поставил на стражу дюжину своих боевых холопов. А как вышли из монастыря, удивились, что Василий Шуйский не промолвил ни слова с той самой минуты, как был пострижен. Знать, низложенный царь смирился с судьбой.
В России наступило время межцарствия.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
АДАМАНТ ВЕРЫ
Низложение царя Василия Шуйского никого не удивило как в России, так и за её рубежами. Даже торговые люди и крупные ремесленники, чтившие Шуйского, отзывались о нём нелестно: «Да и то сказать: плохой товар никогда в хорошей цене не бывает», — утверждали они.
Но межцарствие никому не давало надежды на то, что в державе наступит благоденствие. В первопрестольной нарастало смятение, во всей России — растерянность. И поляки поспешили воспользоваться столь благоприятным случаем. Гетман Жолкевский, который ещё стоял с войском в Можайске, прислал на имя Гермогена грамоту, а к ней приложил договор, составленный князем Михаилом Салтыковым. Прочитав грамоту и договор, патриарх пришёл в гнев за дерзость Жолкевского и послал ему проклятие.
— Како можно нам тот договор между «тушинским вором» да извратником Михаилом Салтыковым и Жигимондом польским в укор ставить?! Тушина нет, самозванца — тоже. А договор — бумага для нужды, но не закон, — бушевал Гермоген.
Забрав с собой грамоту, патриарх ушёл в Грановитую палату, где думные бояре с утра и до вечера толкли воду в ступе. Гермоген прошёл на возвышенное место и призвал бояр к вниманию:
— Державные головы, слушайте волю церкви: выбирайте не мешкая на престол князя Василия Голицына или князя-отрока Михаила Романова. Досталь России пребывать в сиротстве.
Бояре посматривали на заход солнца, подумывали расходиться по домам. Но всё-таки те, кто поддерживал Ивана Салтыкова, радевшего за Думу, что-то пробубнили князю Мстиславскому, и он заявил:
— Ты, святейший, зови королевича Владислава, а про своих мы знаем, чего они стоят.
Но у Салтыкова и Мстиславского появился противник — вырвавшийся из польского плена митрополит Филарет. Ещё в те дни, как он вернулся в Москву, Филарет посетил патриарха и рассказал ему о всём том, что произошло с ним после захвата поляками Ростова Великого.
Как-то, отстояв обедню в Успенском соборе, где Гермоген вёл службу, Филарет попросил патриарха принять его с покаянием. Служба в соборе уже закончилась, и Гермоген сказал Филарету:
— Я позову тебя, как уйдут верующие.
Филарет зашёл в придел и молился там перед образом Божьей Матери, просил её заступничества. Патриарх видел моление Филарета и думал о нём: «С какими побуждениями ты пришёл, готов ли к очищению от греховности?» Да понял Гермоген одно: нет у него причины на то, чтобы положить опалу на Филарета, отдалить от себя. И когда ушёл последний прихожанин из собора, Гермоген позвал Филарета:
— Идём, брат мой, побеседуем.
Гермоген привёл его за алтарь, и там, между ризницей и алтарём, в небольшом покое, где облачался, патриарх усадил Филарета на скамью, сам сел напротив и тихо сказал:
— Говори, брат Филарет, очисти мою душу от сомнений. Многое ведаю о твоём тернистом пути, да многое и сокрыто.
Филарет поднял голову, увидел строгий, почти суровый взгляд Гермогена, но не опустил и не отвёл в сторону глаза.
— Во многом грешен я, святейший, — начал Филарет, — да несмываемый грех несу с того часу, как дрогнул духом в Тушино и согласился надеть на себя первосвятительские одежды. Казнил себя многажды, но не нашёл в себе сил отказаться. Ложью опутанный, сам встал на ложный путь. И потому готов понести уготованную мне Божью кару. Сошли меня, святейший, в дикую пустынь, и там закончу я бренный путь в молении. Не сошлёшь, сам уйду от мира. Тебе же покаянно открываюсь: никогда не мыслил встать над тобою или даже вровень. Я носил сан лжепатриарха. А больше сказать мне нечего. Лишь об одном прошу, прими моё покаяние, святейший.
Гермоген задумался, но смотрел на Филарета. И поверил, что всё сказанное им шло от чистой жажды покаяния. Патриарх хорошо знал род Романовых и почитал родителя Филарета, боярина Никиту Романовича Юрьева, светлую державную голову, человека, который умел усмирять гнев даже самого Ивана Великого и был, как гласила народная молва, благодушным посредником между народом и грозным царём.
Патриарх знал, что все Романовы и их предки Юрьевы, Кошкины, Захарьевы, вплоть до боярина Андрея Кобылы, верой и правдой служившего великому князю Ивану Даниловичу Калите, — все они никогда не пошатнулись в преданности и любви к земле Русской.
А что до самого Филарета, так и он не пошатнулся, но явился жертвой происков Бориса Годунова и Василия Шуйского. Только им был супротивником Филарет, но не отечеству. Так ведь и он, Гермоген, стоял против Бориса Годунова с угличской беды, да и Шуйскому не мирволил. И потому пришёл к мысли Гермоген, что им с Филаретом сам Бог повелевает встать рядом в борении за благоденствие России.
И Гермоген сказал:
— Спасибо, брат мой, что открыл душу и очистился от тяготы душевной. Отныне нам вместе радеть за державу. Оставайся в Москве, а как утихомиримся, отдам тебе под надзор Патриарший приказ.
Филарет тоже не сразу нашёлся, что ответить патриарху. За долгие минуты молчания Гермогена Филарет многое прочитал
